Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания - Федор Головкин Страница 67

— Я не более как дурак, — сказал он великому герцогу Тосканскому, — и не умею, как ты, во всякое время сочинять законы; но я прошу тебя обратить внимание на одно обстоятельство, а именно, что еще ни один неаполитанец не просил твоей защиты, тогда как меня постоянно окружают тосканцы!

Нельзя было не любить его и, если бы не интриги королевы, то ни один монарх никогда не пользовался бы такою популярностью. У него была та легкость обращения и то добродушие, которые доставили Генриху IV такую любовь и обеспечивали ему, в моменты слабости, полное снисхождение. Учредив в Санта-Лючии шелковые мануфактуры под руководством кардинала Руффо, он устраивал там празднества для крестьянок и забавлялся их фамильярностями. Однажды они позволили себе даже обыскать карманы короля и отобрать золотые монеты, которые в них оказались. Но так как Фердинанд был расчетлив и не любил подобных шуток, то он в следующий раз, на случай возобновления атаки, наполнил свои карманы медными марками. Крестьянки не преминули снова наброситься на него, но он над ними посмеялся. Что же из этого вышло? Не зная значения этих марок, они поспешили отправиться в Неаполь и потребовать от купцов размена их на золотые монеты. Когда же им ответили, что это фальшивые монеты, они настаивали на их полноценности, говоря, что они их получили от короля, и обозвали купцов обманщиками. Так как их было много и они подняли крик, перешедший в общую сумятицу, купцы испугались и разменяли их марки на золото. Но после этого они пошли к королю и требовали возмещения своих убытков. Это нетрудно было сделать, и купцам заплатили за марки то, что они на них израсходовали. По этому поводу король нам сказал: «Во всем этом единственный виновник я сам; впредь я буду осторожнее!»

Неудивительно, что в стране, где царствует безнравственность, у короля тоже являются странные понятия о семейной добродетели и о приличиях [253]. Так, он нисколько не бывал удивлен, когда днем посторонние лица попадали туда, где он, ночью, был неограниченным властелином. Он об этом ничего не высказывал королеве, но когда ему представляли нового фаворита, что обыкновенно делалось во время партии на бильярде, он, один момент, осматривал его с головы до ног, потом обращался к нему с какою-нибудь ничего не значащей фразой, называя его, в шутку, королевским высочеством и, после этого, уже не обращал на него никакого внимания и даже не разговаривал с ним. Такой философский взгляд на брачные отношения не разделялся королевой и пример короля не имел на нее никакого действия. С увеличением числа собственных грехов, росла ее ревность. Это происходило от того, что король на эти вещи смотрел с точки зрения собственного удовольствия, тогда как королева соображалась только с их влиянием на дела. Король полагал, что необыкновенная забота его супруги о государственных делах должна быть вознаграждена безграничной свободой и что в виду столь крупных заслуг с ее стороны, не следует быть слишком строгим. Королеве, напротив, казалось, то если она никого не допускает к управлению государством и, ради блага страны и ее монарха, берет на себя все это бремя, то она имеет право на исключительную любовь и верность короля [254].

Сэр Вильям Гамильтон был уже в течение тридцати одного года английским посланником в Неаполе, когда я туда приехал в том же звании. Он в Европе, и даже у себя дома считался ученым, хотя он вовсе не был особенно сведущ. Его вкус или вернее страсть к охоте дали ему, в продолжение многих лет, преимущественное положение, с которым политическая система. Неаполитанского Двора не шла в разрезе. Неаполитанцы всегда обращают свои взоры на восходящую звезду и так как между ними попадаются весьма ученые люди, при чем наука не исключает низости характера, они со всех сторон старались присылать сэру Гамильтону открытия и исследования, для которых эта столь богатая явлениями природы страна представляла много случаев и посредством которых провинциальное тщеславие старалось обратить на себя внимание Двора. Секретарь посольства, бедный голландец, не имел других занятий, как переводить на английский язык все эти записки, и когда их накопилось изрядное количество, посланнику пришло в голову послать их сэру Джосефу Бэнксу, президенту Королевского общества в Лондоне. Последний, из благодарности, публиковал их под именем сэра Гамильтона. Успех этого первого тома вызвал появление второго и, если я не ошибаюсь, третьего, под названием «Campi Phlegrei» (Флегрейндские поля) и мнимый автор с тех пор казался достойным всех академических кресел. Это имело большое значение для репутации человека, не могущего претендовать на какие-либо заслуги, но вместе с тем Гамильтон принадлежал к разряду людей, ставящих выше славы другого рода успех, которым он никогда не брезговала именно — деньги.

Жена г. Тануччи, бывшего гувернера короля, ставшего его главным министром, облюбовала как-то старинные эмалированные часы, принадлежавшие сэру Вильяму и казавшиеся диковинкой в этой стране, где подобные вещи редки. Он преподнес ей эти часы, но она отказалась их принять. Обе стороны настаивали на своем. Наконец, он ей сказал:

— Возьмите эти часы и дайте мне, взамен их, те старые вазы, покрытые пылью, которые стоят в первой комнате канцелярии министерства на шкапах.

Это были не более и не менее как старинные этрурские вазы, открытые в предшествующее царствование, которые Карл VII, отправляясь в Испанию, приказал выслать в Мадрид. Когда добродушный Тануччи узнал об этой сделке, он страшно рассердился, назвал свою жену негодяйкой за то, что она приняла столь драгоценный подарок, вознося до небес деликатность английского посланника, довольствующегося старыми горшками, годными только в лом; в тот же вечер он велел перенести эти вазы во дворец посланника. Королевское общество в Лондоне поспешило приобрести у Гамильтона эту великолепную коллекцию ваз и заплатила ему за них большую сумму. Счастливый посредник рассказывал мне эту историю двадцать раз, как доказательство глубокого невежества неаполитанцев, даже наиболее известных своими талантами, и его собственного умения, некрасивую сторону которого он скрывал под именем патриотизма.

Он первым браком был женат на дочери лорда Кэскарта, женщине высокого ума. Его вторая жена так различалась от первой своим происхождением, нравами и средствами, и сыграла столь различные и публичные роли, что она заслуживает специального упоминания.

Она в молодости была проституткой в Лондоне, называлась Гарт и попала в Италию благодаря молодому Гревиллю, племяннику сэра Гамильтона. Когда влюбленным, вследствие разразившегося над молодым человеком негодования его семьи, нечего было есть, девушка, в расцвете молодости и красоты, стала служить в Римской академии моделью художникам, получая полчервонца за каждую позировку и, таким образом, поддерживала хозяйство. Тем временем дядя не переставал писать племяннику грозные письма, на которые последний всегда отвечал, что достаточно взглянуть на предмет его страсти, чтобы простить ему. Наконец, у дяди любопытство преодолело гнев, он приехал в Рим и увидел эту диковину. Скоро между ними состоялся торг. Дядя заплатил все долги племянника, который возвратился в Англию, а девица последовала за дядей в Неаполь и осталась там под его покровительством. Какая-то почтенная старушка, под видом матери или тети, руководила ее воспитанием, сама нуждаясь в нем не менее молодой девушки. Мисс Гарт выучилась итальянскому языку и музыке. Ее покровитель заставил ее повторять академические позы, которые впоследствии доставили ей знаменитость. Сначала на эти представления допускались только интимные друзья, но успех этих поз подзадорил страсть дяди, и желание навсегда обладать этой девушкой заставило его на ней жениться.