Олег Куваев: повесть о нерегламентированном человеке - Василий Авченко Страница 7

На самом деле оба они дали потомство, легко опознаваемое в различных «артефактах» дальнейших этапов куваевского творчества. Так, тематика очерка «Цыбиков», понимаемая в самом широком смысле (удивительные приключения отважного одиночки, прошедшего там, где до него не сумел побывать никто), была реализована в документальном этюде «Странная судьба Никиты Шалаурова», посвящённом отважному промышленнику-мореходу XVIII века. «Технико-молодёжный» этюд о снежном человеке, вероятно, пробудил интерес Куваева к криптозоологии. Интерес этот воплотился впоследствии в очерке «Самый большой медведь», напечатанном, подчеркнём, в журнале «Вокруг света», который превратился в итоге в пункт постоянного базирования Куваева-писателя и Куваева-журналиста.

Проблема поиска криптидов, созданий, чьё существование считается маловероятным или недоказанным, всегда была для Куваева чем-то бо́льшим, чем просто увлечение или праздное любопытство. Разумеется, мысль написать очерк о снежном человеке возникла у Куваева под влиянием конкретных событий, случившихся незадолго до того, как в ЧЗК-1 появилась та самая «йети»-запись. Это и состоявшееся 31 января 1957 года заседание президиума Академии наук СССР, инициированное прародителем отечественной гоминологии Борисом Поршневым и имевшее в повестке один-единственный пункт «О снежном человеке» (прямым результатом этого заседания стала знаменитая Памирская экспедиция 1958 года, целью которой был отлов реликтовых обезьянолюдей, имеющих наглость жить вне советской паспортной системы), и выход в том же 1957 году на русском языке книги Гюнтера Оскара Диренфурта «К третьему полюсу», насыщенной быличками о многочисленных встречах со снежным человеком в Гималаях. Но повторим: интерес к проблемам криптозоологии, с какими бы таинственными существами они ни были связаны, поддерживался у Куваева не веяниями преходящей моды, которой всё равно, чем «кормить» обывателя – лох-несским чудищем или латиноамериканской чупакаброй, а индивидуально выработанной философией, регулирующей большую часть его действий и поступков. Суть этой философии, нигде Куваевым чётко не изложенной, а лишь угадываемой за фактами его творческой и событийной биографии, заключается в нескольких взаимосвязанных посылках.

Одна из них сводится к тому, что любое путешествие – это не просто перемещение из пункта А в пункт B, имеющее итогом нечто исчислимое (количество пройденных километров, высоту покорённой вершины) или дарующее возможность занять определённую иерархическую позицию (и гордиться тем, что ты первым добрался до ранее недоступной территории). Движение к определённой точке в пространстве, особенно если она по-настоящему труднодостижима, приводит к усложнению взаимоотношений с категорией времени. С одной стороны, ценность путешествия, сопряжённого, как правило, с поиском чего-нибудь сверхзначимого, хоть розовой чайки, хоть чукотского золота, прямо пропорциональна величине затраченного времени: мечта, реализация которой растянулась на десятилетия, в аксиологическом аспекте заведомо превосходит всё то, что требует необременительной экскурсии длительностью в несколько дней. С другой стороны, прибытие в экзотический пункт назначения таит возможность самых разных открытий, в том числе и таких, которые предполагают извлечение на свет божий реликтовых диковин, продолжающих существовать вопреки негативному влиянию всемирного «часового механизма». К числу подобных законсервированных продуктов эволюции, демонстрирующих завидную способность долго сопротивляться неотвратимому, казалось бы, попаданию в «жерло вечности», относятся, понятное дело, и любые объекты криптозоологии. Становясь живыми резидентами прошлого в настоящем и будущем, они прекращают быть чисто развлекательными кунсткамерными курьёзами. А их поиск, в свою очередь, начинает отождествляться с добыванием недостающих звеньев великой цепи бытия.

Стремление разыскать эти звенья в равной мере объясняется и тяготением Куваева к таинственному, чудесному, далёкому от обыденности, и его желанием сослужить службу серьёзной академической науке. Благодаря сочетанию этих интенций в ЧЗК-1 появились выдержки из популярного журнала «Юный техник», в которых перечисляются необычные представители земной фауны: леопард-гиена, мадагаскарская вормопатра, черепаха с Галапагосских островов, дракон острова Комодо, гигантская лесная свинья из Кении, либерийский карликовый бегемот, абиссинская бурая гелада и китайский пресноводный дельфин. Раскрыв соответствующий номер журнала, мы увидим, что этот перечень заимствован из публикации с бунтарским названием «Вопреки Кювье – перепись продолжается», знакомящей читателя с книгой бельгийского зоолога Бернара Эйвельманса «По следам неизвестных животных». Так как формат «Юного техника» не позволял полноценно реферировать книгу, заметка исчерпывается воспроизведением её основного тезиса («Загадки нашей планеты ещё далеко не разгаданы. Небо и земля таят значительно больше чудес, чем это представляется поверхностному взгляду») и реестром животных, обнаруженных после известного высказывания Жоржа Кювье о том, что «надежда обнаружить новые виды больших четвероногих весьма невелика». Некоторых из этих опровергающих Кювье «обнаруженцев» Куваев и занёс в свою записную книжку. Не столько в качестве исторической справки, позволяющей узнать, что, допустим, комодский дракон стал известен науке лишь в 1912 году, но как постоянное утешительное напоминание о вечно возможном открытии нового, причём самого необычного, идущего вразрез с общепринятыми понятиями и представлениями. И гигантский медведь, будто бы обитающий в потаённых местах Чукотки, и воспетый писателем-палеонтологом Иваном Ефремовым олгой-хорхой, и прочие монстры и чудища – все они терпеливо дожидаются своего часа, гарантирующего перемещение из печального небытия в сферу зарегистрированного существования. Приближение этого торжественного момента было для Куваева не формой утоления охотничьего азарта, а чем-то вроде священного служения научной истине, отменяющего одновременно предсказуемость и запланированность повседневной жизни.

Приверженность Куваева классическому эволюционизму, парадоксально проявляющаяся через криптозоологические изыскания, нацеленные, если разобраться, на то, чтобы поставить на учёт все без исключения «ветви» филогенетических деревьев (снежный человек, например, должен найти свое место в семействе гоминид), опосредованно связана и с мистифицированием обстоятельств литературного дебюта писателя. Желание представить его в виде случайно возникшей мутации, непредсказуемого искривления праведного геологоразведочного пути было, вероятно, вызвано бессознательным тяготением к такой схеме собственного художественного развития, которая воплощала бы плавный переход от непритязательных документальных повествований к текстам, всё более и более насыщаемым «литературностью». Неудача «Таёжного сторожа», изначально прозаического, а не публицистически-очеркового, не могла лечь в основание мифа о рождении писателя. Этому мешали как подспудная склонность Куваева к эволюционным объяснительным моделям, эксплуатирующим веру в постепенное приращение требуемых качеств (в её рамках документальное неспешно трансформировалось в художественное), так и чрезвычайно удобная возможность оправдывать любой литературный промах издержками переходного периода, отпущенного для приспособления к требованиям «высокого» искусства. Иными словами, креационистская версия писательского генезиса, апеллирующая к моментальному сотворению «Таёжного сторожа» из недр собственного таланта, оказалась принесена в жертву эволюционистской истории о медленном вызревании прозаического мастерства из пристальных наблюдений за повадками центральноазиатских горных козлов. И пусть эта история не очень соответствовала фактам, зато легко вписывалась в линейно-прогрессистские каноны советского литературоведения. Бесконфликтное взаимодействие с ними обеспечивало автобиографическому мифотворчеству Куваева необходимый оттенок достоверности.