Любовь у подножия трона - Елена Арсеньева Страница 7

И вот теперь милушка Василиса заболела той же болезнью, называемой глупость… Ну что ж, для милушки не жаль государю было ничего. Жениться так жениться!

Тотчас и прибыл незаменимый в таких делах Никита, и Василиса на некоторое время успокоилась. Она небось даже и не знала, что для истинной законности сего венчания необходимо благословение патриарха. Впрочем, тщеславная молодушка довольна была уже тем, что отныне могла сама себя называть царицею. Однако по–прежнему была она не жена государю, а всего лишь женища… [6]

Ох уж эта Василиса!.. Иван Васильевич не знал с ней ни минуты покоя. Печурка ее вечно была накалена, и бабенка никак не возражала, когда в нее снова и снова подбрасывали дровишки, а главное, почаще ворочали их кочергою. Веселая щебетунья, она умиляла Ивана Васильевича своими бреднями, как он грубовато–ласково называл странные мысли, порою приходившие ей в голову. Почему‑то она страсть как любила страшные сказки про оживших мертвяков и уверяла, что это самые настоящие живые люди, которых ошибочно сочли мертвыми и похоронили. Расширяя глаза, она представляла, как человек просыпается от мертвого сна в гробу и пытается выбраться на белый свет, но постепенно понимает, что бессилен, что обречен…

Самому Ивану Васильевичу эти разговоры казались отвратительными, однако Василису они приводили в восторженное исступление, так же как рассказы о жестоких казнях. Хотя самой Василисе небось было бы жаль убить и муху, тем не менее самой любимой ее песней была старинная – про Ивана–богатыря, который однажды застал свою жену Настасью с полюбовником, басурманским Афромеем–царем, его убил сразу, а потом принялся и за жену.

Впадая в задумчивость, Василиса частенько певала:

Стал он, Иван, свою жену учить,

Он душеньку Настасью Дмитриевну.

Он перво‑то ученье руку отсек ей,

Сам приговаривает:

«Эта рука мне не надобна —

Ласкала она, рука, Афромея–царя!»

А второе ученье – ноги ей отсек:

«А те‑де ноги мне не надобны:

Оплеталися они с Афромеем–царем!»

После этого Василиса еще жарче ласкала государя, еще крепче прижималась к нему своим пышным телом…

Больше года длилась взаимная тяга Ивана Васильевича и его «женищи», а потом он имел неосторожность взять ее с собой в Новгород. Не хватило сил расстаться: поездка предполагалась долгая.

В тот день в новгородский государев дворец был зван шведский посланник – велись переговоры о перемирии. Что произошло, Иван Васильевич не мог объяснить, однако в самый разгар приема его больно толкнуло в сердце.

Поднялся и, не сказав ни слова, вышел из палаты. Швед остолбенел от такой дикости, однако Бельский бросил ему два–три успокоительных слова и со всех ног кинулся за государем.

Иван Васильевич большими шагами прошел на женскую половину и толкнул дверь в Василисину опочивальню. Дверь оказалась заложена изнутри…

Бельский покосился на государя – и всем телом ударился в дверь. Под его немалым весом та едва не сорвалась с петель.

«Женища» стояла посреди покойчика – как всегда, румяная и красивая, только глаза у нее были странно расширены да почему‑то кика снята с головы, а ворот расстегнут. Под взглядом царя она вдруг побелела, замахала руками, кинулась к выходу, однако царь поймал ее за косу, рванул к себе. Василиса упала на колени, а в это время Бельский, по знаку государя заглянувший за полог постели, вышвырнул оттуда бледного, трясущегося красавца–оружничего Ивана Девлетева.

Девлетев повалился на колени. Василиса лишилась сознания и упала рядом. Тут же в припадке падучей повалился и государь. Шведский посол еще долго ждал, но наконец уехал, возмущенный таким бесчестием. Переговоры были сорваны.

Наутро на окраине одного из новгородских кладбищ появилось странное шествие. На широких розвальнях стояли два гроба. В одном лежал удавленный Иван Девлетев. В другом – живая Василиса, связанная и с заткнутым ртом. Гробы были забиты наглухо, и священник, служивший заупокойную молитву, даже не знал, кого напутствует. Велено было поминать просто «усопших раб Господен».

Гробы опустили в общую могилу – жальник, где хоронили самоубийц и бродяг, найденных на обочинах дорог. Иван Васильевич, стоя над разверстой ямой, которой еще не скоро предстояло быть засыпанной – когда вровень с краями наберется покойничков, тогда и зароют, – что‑то бормотал.

Бельский вслушался и украдкой перекрестился. Иван Васильевич пел:

А третье ученье – губы ей отрезал и с носом прочь:

«А и эти губы мне не надобны,

Целовали они царя неверного!»

Четвертое ученье – голову ей отсек и с языком прочь:

«Эта голова мне не надобна,

И этот язык мне не надобен,

Говорил с царем неверным

И сдавался на его слова прелестные!»

Пел он все громче и громче, словно хотел, чтобы их слышала лежащая в гробу Василиса Мелентьева.

Василиса Прекрасная…

Подпоручик Семеновского полка Булгаков смотрел на зеленую травяную гладь, расстилающуюся у подножия горы, наверху которой слабо курился дымок, и прощался с должностью. А может быть, и с жизнью.

Нет, голову ему на плахе не снесут, ибо императрица Елизавета, вступая на престол, поклялась никого головы не лишать и слово свое покуда держала, но ведь с человеком можно расправиться и иным способом, не обязательно топором палача. Можно, к примеру, сослать его на вечное поселение вот в этакую глушь, куда не только Макар телят не гонял, но где про телят и вовсе не слыхали.

Коров здесь нет, только олени. Младенцы их зовутся, конечно, оленята. Гору здесь именуют не горой, а сопкою. Небось потому, что она дымом сопит. А впрочем, черт его знает, почему! Домов человеческих здесь раз и обчелся, только те, что солдатики для себя построили. А прочий народишко, даже и ссыльный, живет на манер тутошних обитателей, туземцев, – в неких сооружениях из оленьих шкур, набросанных на шесты. Жилище сие именовалось «чум», и подпоручик Булгаков вдруг задумался: нет ли в сем слове общности со словом «чума»? Ей–пра, что то, что другое равно страшно для обыкновенного человека, не рожденного в сей невообразимо далекой земле, называемой Камчатка, а сосланного сюда – пусть даже и за преступления действительные.

А каково пострадавшему безвинно?.. Можно ли вообще тут выжить? И кто знает, жив ли тот человек, коего он, подпоручик Семеновского полка Булгаков, вот уж третий год пытается разыскать по всем острогам земли русской? Поиски его безуспешны, и все чаще приходит в голову, что нет больше на свете той победной головушки, на кою свалилось сначала счастье великое, а потом столь же великая беда…