Если завтра в поход... - Владимир Невежин Страница 7

Действуя в соответствии с политической конъюнктурой, некоторые историки порой проявляли крайний субъективизм. Так, если до этого в советской историографии преобладала тенденция к апологетическому изображению пропагандистской деятельности партии и государства, осуществлявшейся накануне войны против Германии, то на рубеже 1980-1990-х гг., наоборот, при освещении данного вопроса было дано немало негативных оценок. И порой авторы, ставшие известными именно благодаря своим работам, в которых превозносилась советская политическая пропаганда, на исходе «перестроечного периода» уже выступали в роли ее же критиков. На смену восторженным высказываниям в публикациях подобного рода стали появляться утверждения, что основная цель этой пропаганды якобы состояла… «в оправдании автократического режима власти и проповеди идей деформированного социализма (sic! – В.Н.)». [51]

Но по установившейся традиции продолжали выходить и работы, в которых деятельность партии предвоенного периода в идеологической сфере рассматривалась исключительно с позитивных позиций. [52]Вновь, как и на этапе борьбы с последствиями «культа личности», отличительной особенностью оказались антисталинские мотивы в публицистике и в научных исследованиях. Наряду с этим все настойчивее стали звучать «разоблачительные» выпады в адрес прежде «непогрешимой» Коммунистической партии.

Таким образом, идеологический тандем «Сталин – большевистская партия», попытки разрушения которого были предприняты при Хрущеве, а консервации – в брежневские времена, был окончательно размыт под воздействием «перестроечной» историографии горбачевских времен.

1990-е гг. стали рубежными для отечественной историографии. Уход с политической арены КПСС привел к преодолению идеологического контроля правящей партии над гуманитарными науками, в том числе – над исторической наукой. С распадом СССР активизировался процесс формирования постсоветской российской историографии. Она отличалась прежде всего наличием плюрализма в методологии, в подходах к изложению событий предвоенных лет. Формировались нетрадиционные взгляды, складывались новые системы аргументации, что отражалось в «пестрой смеси из старых и новых подходов, оценок, фактов», проникавших в научные публикации. Эти процессы развивались на фоне крайней поляризации взглядов, политической обостренности дискуссий по различным сюжетам, связанным с историей сталинского режима второй половины 1930-х – начала 1940-х гг., в том числе – по вопросам идеологической подготовки СССР к войне и роли в ней большевистской пропаганды.

В рамках российской постсоветской историографии можно условно выделить два этапа в изучении данной проблемы: первая половина 1990-х гг.; вторая половина 1990-х гг. – начало XXI в.

И в постсоветский период, по уже установившейся традиции, предпринимались попытки обратиться вновь к теме политического воспитания личного состава РККА предвоенных лет, причем особое внимание сосредоточивалось на негативных последствиях репрессий. [53]Начали вводиться в научный оборот и подверглись критическому переосмыслению тексты официальных заявлений представителей большевистского руководства (Сталина, В.М. Молотова, М.И. Калинина, А.А. Жданова), а также предназначавшихся для личного состава РККА пропагандистских материалов, которые датировались 1939-1941 гг.

Среди них особую значимость имели доклады, проекты директивных документов ЦК ВКП(б), Главного управления политической пропаганды Красной Армии, которые нацеливали личный состав РККА на активные, наступательные действия и даже содержали идею взятия Советским Союзом на себя инициативы подобных действий. [54]

Но ситуация осложнилась после публикации в России работ В. Суворова. В. Суворов (В.Б. Резун), бывший советский разведчик, перебежавший в Великобританию, стал известен российскому читателю прежде всего благодаря своим книгам по военной тематике.

Основные тезисы, изложенные в них, которые сам В. Суворов назвал «дикими заявками», [55]сводились к следующему. Сталин не только причастен к развязыванию Второй мировой войны, но и сам готовился первым напасть на Германию. В.Б. Резун даже называл дату предполагаемого нападения – 6 июля 1941 г. И якобы лишь по трагическому для Советского Союза стечению обстоятельств Гитлер упредил это нападение. В. Суворов утверждал, что в мае 1941 г. начался «резкий поворот во всей советской пропаганде», связанный, по его мнению, с агрессивными намерениями Сталина. [56]В свою очередь, российский военный историк В.Д. Данилов констатировал: «Историографии пока еще не известны документы, свидетельствующие о том, что в интересах подготовки нападения на Германию развернула свою работу мощная пропагандистская машина большевистской партии». [57]

В данной связи следует подчеркнуть, что документов, в том числе и пропагандистских, которые бы бесспорно доказывали намерение СССР напасть первым, пока не обнаружено ни в российских, ни в зарубежных архивах. Вместе с тем с середины 1990-х гг. различные вопросы, связанные с анализом специфики советской пропаганды предвоенного периода, стали занимать внимание все большего круга историков. Этот интерес возрастал прямо пропорционально количеству вводившихся в научный оборот материалов о деятельности советских идеологических структур второй половины 1930-х – начала 1940-х гг.. [58]Выявленные источники наряду с уже известными ранее документами стали основным объектом анализа в ходе так называемой «незапланированной дискуссии» о событиях кануна германо-советской войны. Эта дискуссия оказалась поворотным пунктом в изучении роли советской пропаганды в идеологической подготовке к войне. [59]Полемика развернулась по инициативе Ассоциации исследователей российского общества (АИРО-XX), а также редколлегии журнала «Отечественная история», печатного органа Института российской истории РАН.