Кубанские зори - Петр Ткаченко Страница 7

Но как теперь обидно за эту российскую, кубанскую жизнь, за этих людей, за себя, за то, что все, здесь происходившее, не получило никакого осмысления и воплощения, словно ничего особого и примечательного здесь и не было, словно здесь и не жили люди, словно их жизнь не была исполнена терзаний, страстей страданий и трагедий, которые не могут быть так легко и просто изъяты из жизни, без которых человеческое бытие остается неполным…

Об этих давних событиях в приазовских плавнях, о Василии Федоровиче Рябоконе уже давно должна была быть написана повесть драматического накала, соответствующая трагизму происходившего. И, как видно по всему, повесть такая собиралась. Во всяком случае, уцелевшие факты говорят о том, что таких попыток было немало. Но почему-то как пробивающийся из земли росток сжигается весенними суховеями, так и повесть эта не проросла в силу каких-то прихотливых обстоятельств. Может быть, ее вероятный автор погиб в бестолочи Гражданской войны, когда жизнь человеческая ничего не стоила. Сложил ли свою чубатую голову где-то в плавнях или настигла его пуля в родной степи? Или душа его истончилась и погасла в голодном тридцать третьем году, когда люди превращались в теней…

И в последующем эта щедрая, многострадальная земля все еще насилуемая репрессиями и притеснениями, так и не породила своего, не всегда удобного, но правдивого и праведного певца. А скорым на пропагандистский отклик, услужливым да податливым, как в прошлом, так и теперь, несть числа. Но их повести ушли в небытие вместе с ними. («Плавни» Бориса Крамаренко, «На заре» Петра Радченко, «На гребне» Владимира Ставского, «На Черном Ерике» и «Красный десант» Дмитрия Фурманова…)

Когда они писали эти свои политические повести, еще были живы многие участники событий, еще, казалось, многое можно было разузнать и понять… Но самое поразительное, они действительно многое о тех событиях знали. Но идеологическое поветрие и политическая потреба безжалостно кособочили сознание и отравляли души. Они признавали значимым лишь то, что соответствовало идеологии и политике. Нет, не всегда из лукавства или хитрости, а вполне искренне они веровали в переменчивые идеологические идеалы. Они были по-своему честны, но, попав в трагическую ситуацию, преодолеть ее не нашли в себе духовных сил. Они заслуживают теперь не столько осуждения, сколько сострадания и жалости. Нет, все-таки это было странное племя без слезных людей. Может быть потому оно и выжило, не истребив окончательно само себя…

Тем не менее именно Владимир Ставский помог мне многое узнать о моем герое. Ему, как литературному генералу идеологического фронта, в свое время были подготовлены материалы о В.Ф. Рябоконе. Аккуратно собранные, они сохранились в его личном архиве. Но удивительно, что в этом собрании обжигающих свидетельств и документов автор не увидел человеческой трагедии, людских страданий, не почувствовал боли, а лишь нашел повод для осуждения. Еще более печальная история с Фурмановым, который участвовал в десанте по реке Протоке из Славянской в Гривенскую. Комизм, с которым он описывает расстрел офицеров, своих соотечественников, свидетельствует вовсе не о литературных и человеческих способностях автора, а о каких-то иных. В этом мороке, в этой мясорубке братоубийственной войны он был, как сам отмечал в дневнике, «горд и счастлив» тем, что тут, на Кубани, выпустил политическую брошюрку в тридцать страничек «Красная армия и трудовой фронт». И это называлось «работать на поприще литературном»… Какая там народная трагедия, вопль плоти и терзание духа пред торжеством куцей идеи, в которую все многообразие человеческой жизни вмещено быть не может…

Если — по Фурманову — станица Полтавская — «одна из гнуснейших станиц», то что же с ней, «гнуснейшей» и делать, если не уничтожить?.. Так и поступили позже — выслали всех ее жителей поголовно. И не только эту станицу, но и весь благодатный край перетрясли и перетасовали. А как же иначе, если эта «упитанно-сытая, полудикая кулацкая Кубань рычала в негодовании»… Такая вот логика человека, считавшего себя писателем. Такая вот «литература» — инструкция и «оправдание» геноцида и чудовищных безобразий Гражданской войны… Но даже этот идеологически абсолютно зашоренный человек не мог не отметить достоинств обреченных на гибель повстанцев, скрывавшихся в приазовских камышах: «Действовали белые партизаны окрестных станиц, прекрасно знающие местность и, надо сказать, дравшиеся великолепно, — была налицо удивительная стойкость, спокойствие и мужество».

Рябоконю посвящены лишь два небольших очерка кубанского атамана в изгнании Вячеслава Науменко «Василий Федорович Рябоконь», написанный в эмиграции, и Петра Кирия «Тайный остров Рябоконя», опубликованный в газетах Кубани в наши дни. Первый, как понятно, восторженный, представляющий Рябоконя как выдающегося повстанческого вождя, который «заслужил, чтобы имя его навсегда было запечатлено в истории родного войска и было бы записано на страницах ее наряду с теми, кто выковывал славу казачью». И все бы ничего, если бы не погибло само войско и продолжилась его славная история… Записывать его имя оказалось некуда. Выпали куда-то страницы истории.

Современный же очерк местного самодеятельного автора представляет Рябоконя все с тех же ортодоксальных «пролетарских» позиций, и это печально, поскольку после новой «демократической» революции многое открылось как в прошлом, так и в настоящем, и наступило время взглянуть на Рябоконя и события той поры более объективно. А представление Рябоконя «героем-злодеем» свидетельствует лишь об интеллектуальной немощи автора и капитуляции пред сложностью мировоззренческих основ происходившего тогда и происходящего в наши дни.

Это тем более досадно, что наконец-то наступило время, когда обнажилась жалкая философия бунтовщиков-революционе-ров, выявлена природа бунта души и разума, всеми неисчислимыми человеческими жертвами и пережитыми страданиями доказавшая, что по самой природе своей она не устанавливает социальной справедливости, так как имеет не социальную, а духовно-мировоззренческую природу. Ведь это русским самосознанием уже давно прозрено. И, как ни странно, задолго до трагических и кровавых событий: «Что в том, что он теперь повсеместно бунтует против нашей власти и гордится, что он бунтует? Это гордость ребенка и школьника. Это маленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя. Но придет конец и восторгу ребятишек, он будет дорого стоить им. Они ниспровергнут храмы и зальют кровью землю. Но догадаются, наконец, глупые дети, что хоть и бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдержавшие. Обливаясь глупыми слезами своими, они сознаются, наконец, что создавший их бунтовщиками, без сомнения, хотел посмеяться над ними. Скажут это они в отчаянии, и сказанное ими будет богохульством, от которого они станут еще несчастнее, ибо природа человеческая не выносит богохульства и в конце концов, сама же всегда и отомстит за него…»

Казалось бы, именно такое время признания и глупых слез теперь наступило. Но люди в каком-то непростительном неведении и беспечности готовы вновь направить жизнь по такому же, если не более суровому, кругу испытаний, словно опыт пережитого не имеет для них никакого значения. Казалось бы, пришла пора, когда они, как нашалившие школьники, должны признать, что на тех началах, на которых они строили жизнь, жизнь человеческая не стоит. Но не смиренными и посрамленными школьниками, а гордыми «строителями» они снова вполне искренне выставляют себя. После всего пережитого и вопреки всем фактам. Ошибся великий писатель, не предусмотрел, что в душах человека в результате насилий могут произойти такие изменения, когда он будет уже не в силах дать себе отчет. Но это только усугубляет положение и заставляет всерьез подумать о нашем дальнейшем земном существовании вообще…