Ахульго - Шапи Казиев Страница 7

«Милый мой ангел! Судьба разлучила нас, но таков уж промысел Божий, без испытаний нет любви! Медальон с образом твоим ненаглядным всегда у моего сердца, он бережет меня от несчастий, а любовь твоя освещает мой путь светлой надеждой. Скоро уже, поверь, душа моя, очень скоро мы будем вместе. Поцелуем запечатываю письмо сие, и ты непременно ощутишь жар его страсти.

Муж твой Михаил Нерский».

Только письма его пахли порохом, а почерк становился все более резким. И это еще больше пугало Лизу.

Ей было уже тридцать, красота ее увядала, пленительные прежде взоры теряли свое очарование. Она была замужем, но не имела ни настоящего мужа, ни детей. И это становилось все невыносимее, когда подруги ее давно обзавелись большими семействами, новыми связями и блистательным положением в свете. Дети Граббе ее умиляли, а в Павле Христофоровиче она видела олицетворение своих сокровенных надежд. Ведь он тоже когда-то был декабристом. Но когда она заговаривала об этом, Граббе нервно прерывал ее:

– Сударыня! Это дело прошлое. Это пора забыть!

Упоминание о тех днях декабря 1828 года его коробило. Не случись ему оказаться среди членов «Союза благоденствия», его судьба могла сложиться куда лучше. Он вышел из Общества за четыре года до известных событий, но тень их преследовала его всю жизнь. Эта злополучная «прикосновенность» висела над ним Дамокловым мечом, грозя обрушиться в любую минуту, несмотря на все его отличия и награды на государевой службе.

– Простите, Павел Христофорович, – утирала слезы Лиза.

– Но если он теперь офицер, отчего письма по-прежнему приходят вскрытыми? Разве можно этак бесцеремонно?

– У нас все можно, – многозначительно отвечал Граббе, у которого были свои обиды на правительство.

Лиза этого не понимала. Ей казалось, что тайные цензоры безжалостно вынимают из писем душу, а ей достается что-то другое, утратившее самое драгоценное, на что никто, кроме нее, не может иметь прав.

– А верно ли, что есть тайный указ насчет декабристов, чтобы за отличия не представлять к повышению, но доносить только, какое отличие ими сделано?

Граббе знал про этот указ, как и про многие другие, но обсуждать действия правительства, тем более с женщинами, не считал возможным.

– Но вот ведь повысили князя, – сказал он.

– Не князя, – поправила Лиза.

– Солдата.

– Как вам будет угодно, – развел руками Граббе.

– Все мы у государя – солдаты.

– И все же, – не могла взять себя в руки Лиза.

– Когда вы были… То есть когда Михаил оказался в заговорщиках, он ведь желал отечеству пользы? Пусть он ошибался, но ведь из любви… Вот и мне говорил, отчего, мол, мы французов разбили, вернули Европе свободу, а сами и мечтать о ней не смеем?

– Химеры! – вспылил Граббе.

– Разве не сами же главари декабристов, Пестель да Муравьев, царство им небесное, в проектах своих указывали, что для спокойствия государства надобен специальный жандармский корпус, особая тайная полиция? Вот государь и прислушался. А граф Бенкендорф возглавил. Потому и письма ваши приходят вскрытыми.

Граббе хотел было продолжить обличительную речь, но сумел взять себя в руки. Как бывший тайный агент, он отлично видел, что на Кавказских Минеральных Водах шныряли стаи субъектов, которые следили за всем и доносили обо всем. Не говоря уже о собственно голубых жандармских мундирах, к которым все давно привыкли, но брезгливо сторонились. И для Граббе не было секретом, что любое неосторожное слово, всякое подозрение в неблагонадежности становились известными в столице. Даже храбрый служака-офицер, далекий от политики, а только, захмелев, чистосердечно порицавший процветавшее на Кавказе казнокрадство, раздачу наград приближенным или бездарность воинских начальников, мог дорого поплатиться за свое вольнодумство.

Генерал несколько раз уже порывался отказать Лизе от дома, но положение при дворе ее кузины, которой она не ленилась сообщать о герое Граббе, незаслуженно пребывающем не у дел, удерживало его от резкого шага. Никогда не мешает напомнить о себе при дворе, даже таким способом. Кроме того, Лиза снабжала семейство Граббе последними сплетнями, которые деликатно именовались новостями, и только в особых случаях это называлось «нонсенс».

Новость, которую она сообщила на этот раз, повергла Граббе в изумление.

– А вы про генерала Вельяминова слышали? – спросила Лиза, отпивая чаю.

– А что Вельяминов? – насторожился Граббе.

– Говорят, умер.

– Как умер?!

Граббе вскочил и заходил по комнате, не в силах осознать случившееся.

– Алексей Александрович, такой крепкий мужчина, герой, и вдруг – умер? – не верила Екатерина Евстафьевна.

– Вероятно, вы хотели сказать – убит? – нервно говорил Граббе

– На войне, случается, убивают.

– Да нет же, – настаивала Лиза

– Умер! Заболел и умер.

– Чем же он болел? – все еще сомневался Граббе.

– Не слышал, чтобы он лечился.

– Говорят, открылась тяжкая водяная болезнь. Он в экспедиции был против черкесов. Солдаты из сил выбивались, а граф решил подать пример и полдня шел по глубокому снегу.

– Это же надо так простыть! – перекрестилась Екатерина Евстафьевна.

– А какой был красавец!

– Государь даже своего лейб-медика прислал, но все оказалось напрасно, – продолжала Лиза.

– А хоронить где будут? – спросила Екатерина Евстафьевна.

– У покойного имение в Тульской губернии, – сказал Граббе и перекрестился.

– Туда и повезли, – кивнула Лиза.

– Все только об этом и говорят.

Неожиданная смерть генерал-лейтенанта Вельяминова могла многое изменить. Граббе знал его еще по войнам с Наполеоном. Вельяминов был сверстником Граббе и служил в артиллерии у Ермолова, когда Граббе был у того адъютантом.

Став командующим на Кавказе, Ермолов сделал Вельяминова начальником штаба Отдельного грузинского корпуса, и с тех пор его протеже участвовал во всех войнах, случавшихся на Кавказе и вокруг него. После Турецкой войны он получил пост командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории. Он не гнулся перед начальством и не всегда соглашался с военным министром Чернышевым, за что Граббе уважал его особенно, так как имел свои счеты с этим царедворцем, больше занятым интригами, чем настоящими военными делами. Наперекор Чернышеву, Вельяминов не признавал оборону и отдавал предпочтение сильным набегам. Его считали вольтерьянцем за томик веселого философа, с которым Вельяминов не расставался даже в походах. Читал он в очках, за что солдаты прозвали его «четырехглазым». Он сочинил «Способ ускорить покорение горцев», но применить его на деле так и не сумел. Вельяминов слыл распорядительным и хладнокровным командиром, умевшим вселять отвагу в самое слабое сердце. Но в смысле гражданского управления Граббе его не одобрял, потому что здесь творились очевидные безобразия и полнейшая неразбериха.