Анна Иоанновна - Николай Павленко Страница 7

Глава II Императорская корона на голове герцогини

В то время как в январские дни 1730 года в Митаве уныло текла сонная жизнь, лишь изредка нарушаемая мелкими придворными интригами, в Москве произошло событие, всколыхнувшее не только русский, но и иностранные дворы, и особенно маленькой Курляндии, круто изменившее положение ее герцогини Анны Иоанновны, — в Лефортовском дворце старой столицы агонизировал пятнадцатилетний император России Петр II. Его ослабленный организм не мог оказать сопротивления опаснейшей в те времена болезни, уносившей множество детских жизней не только в России, но и в Европе, — оспе.

Здоровье императора еще до злополучной оспы не было крепким, что отмечалось неоднократно иностранцами, в частности английским резидентом Клавдием Ронда, доносившим 4 августа 1729 года в Лондон: «Юный государь совершенно оправился от последствий болезни». В декабре того же года Петр II «был нездоров в течение четырех-пяти дней» [14].

Если кратковременные болезни царя привлекли внимание лишь английского дипломата, ибо он вел важные переговоры о заключении союзного договора между Россией и Англией, то течение рокового недуга, вызвавшего смерть царя, запечатлено многими дипломатами, каждый из которых вносил свою лепту в описание события. Датский посол Вестфален доносил, что 16 января медики считали жизнь царя вне опасности — «вся сыпь высыпала наружу», но ошиблись, ибо в ночь с 16 на 17 «снова показалось множество оспин в горле и даже в носу, что мешало ему дышать».

Французский посол Маньян дополнил эти сведения информацией о том, что инфекция оспы была занесена во дворец Долгорукими, в семье которых несколько человек были заражены ею.

Маньяну была известна еще одна подробность: 11 января царь отправился к невесте (Екатерине Долгорукой. — Н. П.) и «почувствовал там сильную головную боль, что заставило его возвратиться в свои покои» [15].

Испанский посол де Лириа в депеше назвал день начала болезни царя — 6 января. «На третий день выступила оспа в большом обилии, и до ночи 28-го числа все показывало, что она будет иметь хороший исход; но в этот день она начала подсыхать, и на больного напала такая жестокая лихорадка, что стали опасаться за его жизнь. Вчера весь день он чувствовал себя весьма дурно, лихорадочные припадки повторялись, вечером составили его завещание и принесли ему на подпись; но было уже не время, потому что у него отнялся язык, и после непродолжительной агонии он испустил дух в получасе второго до полуночи» [16].

Виновниками смерти юноши считали Долгоруких, и не только потому, что от кого-то из них он заразился оспой, но и потому, что жертвой ее стал организм отрока, жизненные ресурсы которого в эгоистических целях они неразумно растрачивали.

Обстоятельнее всех причины преждевременной смерти Петра II описал Вестфален: «Тот образ жизни, который вел юный монарх России, пребывания на охоте с утра до ночи, не взирая ни на какую погоду, неправильность в еде, целые ночи, проводимые в танцах, вследствие этого недостаток сна, привычка пить холодное, разгорячившись, все это заставило меня постоянно опасаться за его жизнь» [17].

Английский консул Томас Уорд был солидарен с Вестфаленом: в донесении, относящемся к 1728 году, когда в августе в очередной раз заболел Петр II, он писал: «Болезнь эта, вероятно, явилась последствием беспорядочной жизни, которой молодой монарх, по-видимому, предается всем пылом юности и бесконтрольной власти».

Дипломаты справедливо отмечали беспредельную страсть Петра к охоте — ради удовлетворения этой страсти он неделями и даже месяцами в знойное летнее время, зимнюю стужу и осеннюю слякоть носился по полям и лесам ближнего и Дальнего Подмосковья.

Наблюдательный английский резидент справедливо отметил: «Царь думает исключительно о развлечениях и охоте, а сановники о том, как бы сгубить один другого» [18].

Страсть царя к охоте подогревал князь Алексей Григорьевич Долгорукий через посредничество своего сына Ивана, являвшегося фаворитом Петра II. Иван Алексеевич Долгорукий с 1708 года жил в Польше и возвратился в Россию в 1725 году. Екатерина I определила его гоф-юнкером при дворе внука Петра Великого Петра Алексеевича, будущего Петра II. Красивый юноша, предприимчивый в изобретении удовольствий, приглянулся юному наследнику, приблизившему его к себе.

Меншиков, зорко следивший за усиливавшимся влиянием князя Ивана на наследника, решил ослабить это влияние назначением Долгорукого камер-юнкером при герцоге Голштинском, обязав его быть переводчиком с русского на немецкий. Этого оказалось недостаточно, чтобы разорвать прочные связи, установившиеся между двумя молодыми людьми, и Александр Данилович добивается привлечения князя Ивана к делу Толстого — Девиера (Толстой и Девиер в 1727 году предприняли попытку лишить Меншикова его положения при дворе) и наказания для него в виде отлучения от двора и отправки в полевые полки с понижение в чине.

С падением Меншикова и воцарением Петра II Иван Долгорукий вновь оказался в фаворе, получил чин обер-камергера и был пожалован Андреевской лентой, а отец его князь Алексей Григорьевич получил 12 тысяч крестьянских дворов. С этого времени началось безграничное влияние князя Ивана, а через него и Долгоруких на Петра II [19].

Сохранилось множество отзывов современников об Иване Алексеевиче Долгоруком, но только один из них положительный. Мы не знаем, какую услугу оказал молодой князь герцогу де Лириа, но последний счел нужным отметить его доброту: князь Иван «отличался добрым сердцем. Государь его любил так тесно, что делал для него все, что хотел» [20]. Все остальные современники, русские и иностранные, отмечали пагубное влияние фаворита на царя, называли его наставником в пороках.

Вице-президент Синода Феофан Прокопович считал, что фаворит «пагубу паче нежели роду своему приносит. Понеже бо и природою был злодерзостен; он сам на лошадях, окружен драгунами, часто по всему городу, необычным стремлением, как бы изумленный скакал, но и по ночам в честные домы вскакивал — гость досадный и страшный, и до толикой продерзости пришел, что кроме зависти нечаянной славы уже праведному всенародному ненавидению как самого себя, так и всю фамилию свою аки бы нарочно подвергал…» [21].