Секреты самураев. Боевые искусства феодальной Японии - Адель Уэстбрук Страница 7

Так японские воины из одного клана сражались против воинов из другого клана; так они воевали с корейцами во время их первого легендарного вторжения на Азиатский континент; и именно так они встречали вторжение монгольских орд в 1274 и 1281 годах. Индивидуальный характер японского военного искусства, по свидетельству англичанина Уильяма Адамса (1564–1620), был заметен даже в крупнейшем сражении при Сэкигахара в 1600 году и при осаде замка в Осаке в 1614–1615 годах. «Феодальная Япония, – возможно, несколько поспешно заключает Уиттфогель, – подобно феодальной Европе не сумела основать собственную военную науку» (Wittfogel, 199).

Индивидуальный характер военного искусства в феодальной Японии, с таким романтизмом описанный в национальных сагах и исторических хрониках, на самом деле упрощает для нас исследование конкретных специализаций будзюцу, поскольку он позволяет нам ограничить область наших интересов, полностью сосредоточившись на индивидуальности прямой, личной конфронтации. В свою очередь, основой нашего подхода к рассмотрению всевозможных прикладных аспектов будзюцу будет столкновение в ближнем бою – будь то на полях сражений или на улицах густонаселенного города, на пустынной горной дороге, в храме или даже в ограниченном пространстве человеческого жилища. И кроме того, данное обстоятельство помогает нам с большей легкостью включать в текст описание всех видов оружия, технических приемов и психологических установок, изобретенных для решения проблем индивидуальной конфронтации.

Широкое использование в доктрине будзюцу определения «воинский», по всей видимости, можно объяснить тем огромным, по мнению некоторых авторов, даже чрезмерным уважением, с которым японцы и поныне относятся к военным традициям, роли воинского сословия в определении судьбы нации и к этике, принятой этим классом для оправдания своего существования и своей политики. Это уважение основано на том факте, что всякий раз, когда мы говорим о боевом опыте Японии, мы говорим об одном из самых длительных и древних национальных опытов в данной области. Как метко заметил Лафкадио Хирн, «почти вся достоверно известная нам история Японии состоит из одного большого эпизода: подъема и падения ее военной мощи» (Hearn, 259).

Панорамный обзор событий, через который эта мощь проявляла себя с различной степенью интенсивности на протяжении почти девяти веков, можно найти в таблице 2, а их более подробное описание – в части 1.

Таким образом, на протяжении веков вся внутренняя основа японской нации была насыщена идеями, этикой и чувством долга, присущими представителям воинского сословия. Эти элементы, заставившие буси выйти на историческую сцену, основаны на твердой вере японцев в свое божественное происхождение, решимости отстаивать эту веру силой оружия и даже отдать за нее собственную жизнь, а также кодексе поведения, требующем беспрекословного повиновения приказам непосредственного начальника, который представляет собой связующее звено с божественным прошлым и поэтому знает все тайные пути к успешному выполнению миссии.

За многие века эти истины, как и продиктованный ими образ жизни, сформировали характер японцев, пропитав все слои общества и окрасив все стадии национального развития. Это был процесс жесткого диктата сверху как сознательного, так и бессознательного, который начался со всей серьезностью в конце эпохи Хэйдзё (710–784), с появлением воинских кланов, чьи услуги оказались бесценными (хотя в конечном итоге обошлись крайне дорого) для враждующих кланов придворной аристократии (кугё) и императора (тэнно) во время их ожесточенной борьбы за власть. Буси принесли с собой свое собственное понятие о совершенстве, основанном на таких простых идеях, как личная преданность непосредственному начальнику и готовность сражаться и умереть без малейшего колебания. Эти идеи, согласно общепризнанным историческим источникам, представляли собой разительный контраст со сложными, интроспективными традициями культуры императорской столицы.

Контраст и появившиеся вследствие его трения в конечном итоге были устранены силой оружия. Многие аристократические кланы были полностью уничтожены, а те немногие представители знати, которые выжили, были лишены всяких средств влияния, будучи ограничены чисто представительскими должностями при императорском дворе. Были уничтожены огромные монастыри и библиотеки, содержавшие квинтэссенцию японской культуры эпохи Хэйан, – рукописи, хроники, произведения искусства. К 1600 году пространство было почти полностью расчищено.

С этого времени бусидо начал жестоко и в то же время незаметно внедряться в сознание всего населения: крестьянин, выращивающий рис, большую часть которого у него забирали вассалы местного даймё, или провинциального правителя, отрывал взгляд от своей мотыги, чтобы посмотреть на отряд самураев, ритмично марширующих рядом с направляющимся в Эдо паланкином.

Случайный путник замирал у обочины дороги и становился безмолвным свидетелем поединка, часто смертельного, между двумя мастерами меча; во время празднеств, устраиваемых в течение всего года, толпы оживленных, суетящихся простолюдинов широко открытыми глазами наблюдали за показательными выступлениями мастеров боевых искусств, которые нередко становились кульминацией таких событий. По всей стране драма потенциально смертельной конфронтации между одним человеком и другим разыгрывалась снова и снова, пока эта конкретная форма человеческого опыта не отпечаталась почти неизгладимым клеймом в душе японцев.

На самом деле в течение периода Токугава традиции воинского сословия под предлогом сохранения обычаев древней культуры в такой сильной степени определяли национальный характер, что у западных наблюдателей того времени возникло впечатление, будто японский народ «обладает врожденной воинственностью». Интенсивность войн и народных волнений в Японии поражала даже наблюдателей, прибывших из Европы, которая, о чем не следует забывать, в то время (как, впрочем, и в любое другое) вовсе не была мирной гаванью.

В статье, представленной Азиатскому обществу Японии в 1874 году, Гриффис отметил то, насколько военные действия привычны для жителей Японии, поскольку война была для них «нормальным», а мир «исключительным условием» (Griffis, 21). Тот же самый автор подчеркивает контраст между тем удовольствием, которое получают японцы, называя свою страну Земля Большого Мира, и, например, названиями улиц в Эдо, которые переводятся как «панцирь», «шлем», «стрела», «лук» и «колчан». В своем анализе японского национального характера Бринкли отметил следующее:

«За видимой любовью ко всему возвышенному и утонченному скрывается сильное пристрастие к пышности военных парадов и к стремительности смертоносной атаки; и точно так же, как сёгун старался продемонстрировать гражданам своей столицы чарующую картину безмятежного мира, хотя это была всего лишь декорация для обширных военных приготовлений, так и японцы всех времен любили переключать свое внимание от школы фехтования к икебане, от поля боя к саду камней, получая удовольствие от опасностей и борьбы первого и в то же время наслаждаясь изяществом и спокойствием последнего» (Brinkley 2, 11).