Услышь меня, чистый сердцем - Валентина Малявина Страница 7

Как все долго… Стоим и стоим у проходной…

Наконец выехали из Бутырки. Открыл мне дверь конвоир.

Большой отсек за решеткой, который зовут «обезьянником», набит до отказа. Там везут на суд мужчин. Сколько же их, Господи! Спрашивают: как зовут? в какой суд едешь? какая статья?

Когда называешь статью, значительно восклицают: О-о-о!

В этом «О!» есть некоторое восхищение. Ужасно. Но это так. И тени упрека я никогда не слышала в свой адрес.

Привезли в суд и опять закрыли в боксе. Этот бокс оказался морозильником, потому что находился в сыром полуподвальном помещении. На улице жуткая жара, а здесь очень холодно.

Сколько еще ждать? Неизвестно. Я как-то потеряла счет времени. А спрашивать через закрытую на десять ключей дверь не хотелось. Скорее бы уж начинали свой дурацкий суд.

Вытащила из сумки свой длинный шерстяной халат, укуталась в него и стала читать надписи на скамейке, на дверях, на стенах. Не надписи, а целые послания заключенных. Тут и стихи, и признания, и советы, а главное — отборная ругань в адрес неправых судей. Моей судье особенно доставалось.

Вошла конвоир, раздела меня догола и стала «шмонать» все мои вещи.

— Простудишь меня, — говорю я ей.

— Набрось халат, — разрешила она и поинтересовалась: — Волнуешься?

— Нет, не очень.

— Ну, пошли!

И снова повели меня по грязным коридорам — теперь уже в зал заседаний. Ремонту них, что ли? Ужас, какая грязь!

Наконец ввели в большой зал, посадили за барьер, двое конвоиров встали позади меня, а третий остался у двери.

Зал переполнен — полный аншлаг. Приставные места тоже заняты, а сзади толпится молодежь, наверное, студенты юридического факультета.

Увидела своих — Танечку и Сережу. Слава Богу, что мамы нет.

Среди сидящих в зале вижу актеров из Театра киноактера, а коллег из моего театра что-то не видно..

Меня посетило волнение, как бывает перед премьерой.

Народ с нетерпением ждал открытия судебного заседания, поглядывая на меня и шепчась. Лица взволнованные, до торжественности.

Появились судья, народные заседатели, адвокат, прокурор, секретарь, гражданский истец и доверенное лицо обвинителя — Николай Попков, актер. Началась долгая-предолгая история: установление моей личности, объявление состава суда и прочее… Спрашивают, понятны ли мне мои права? Конечно, непонятны, но все, кого спрашивают, отвечают одинаково: «Права понятны».

Я тоже отвечаю, что права понятны, хотя ничегошеньки не понятно.

Почему мы так отвечаем? А по привычке.

Но оказывается, что не явились свидетели, нет экспертов, и посему суд переносится на 11 июля, так как впереди два выходных.

Снова долгое ожидание в холодавшем боксе.

Наконец пришла машина!.

Идиотизм, но я хочу скорее в Бутырку, на свою шконку, хочу выпить кипяточку сладкого. Завтра — читать, гулять и ни о чем не думать.

Между тем судья заканчивает читку бесконечно длинного своего произведения. По ее словам получается, что я нарочно не звала никого на помощь. О том, что я вызвала «скорую» на ножевое ранение, вообще не говорится, и что «скорая» задержалась из-за пересменки — тоже ни слова… И так далее… Страшный документ получился.

Если бы все это было не со мной, я подумала бы, что подсудимая — настоящая злодейка.

Судья наконец оповещает, что прокурор, дескать, просила десять лет, а суд, посоветовавшись, лишает Малявину свободы сроком на девять лет.

Мне подумалось: «9 — мое любимое число. Надо же! Сегодня 27 июля, и если сложить цифры 2 и 7, получится тоже 9. Ну надо же!»

На днях адвокат сказал, что судья отправила обвинительное заключение, сочиненное прокуратурой Ленинского района, на доработку. Если теперешнее никуда не годное, какое же было предыдущее? Вот почему я так долго сидела в Бутырке без обвинения. Оказывается, его пересочиняли.

А разве законно пребывать в предварительном заключении столь долгое время?..

Судья вглядывается в меня, но словно не видит и через паузу тихо спрашивает:

— Вам все понятно в приговоре?

Все взоры устремлены на меня. Ждут чего-то… Истерики или какого-нибудь недостойного зрелища ждут… А у меня есть заветные слова Стаса: «Бойся бояться», и я тихо и спокойно отвечаю:

— Да.

Шепот в зале…

Судья вкрадчиво спрашивает опять:

— Вам понятен приговор?

— Да, понятен, — говорю ровно, спокойно.

И думаю: «Нет, не дождетесь вы моей истерики. Есть на свете, дорогие мои, чувство собственного достоинства».

Моя сестра Танюша выглядывает из-за чьей-то спины, держится, слава Богу. Ее муж Сережа старается улыбнуться мне. А Лионелла Пырьева — как струна, поднимает взор поверх всех: держись, мол, показывает мне, держись!

Я помахала рукой Тане и Сереже, и Лионелле, и всем добрым людям, а их было много в зале. Недобрые же недовольно гудели.

Судья неотрывно смотрела на меня, потом неловко, почему-то два раза, поворачивается вокруг стула и поспешно уходит.

За нею выкатились прокурор и общественный истей. Меня увели вниз. Разрешили не входить в камеру. Принесли крепкий, сладкий чай. Спасибо солдатикам!

Телефон беспрерывно звонит. Конвой отвечает: «Девять лет». Я спросила:

— Почему так много звонков?

— Это наши ребята из других судов. Весь конвой о тебе беспокоится.

Я вздохнула так глубоко, что самой смешно стало. Говорю ребятам:

— В театре так обычно вздыхают, когда драму играют. Я думала, артисты наигрывают, ан нет…

И снова вздохнула.

— Скорей бы машина пришла, — говорю.

— Она уже пришла.

— Так пойдемте же отсюда скорее!

Около машины совсем старенькая бабушка сунула мне в руки батон белого хлеба. Я ее очень благодарила, а она все крестила меня.

Хлеб отдала братве.

И мы поехали.

Вдруг машина остановилась, конвоир соскочил вниз, дверцу не прикрыл.

Мы остановились в каком-то переулке. Тополя высоченные шелестят, ветерок дует… Хорошо-то как — ТАМ!

Через какое-то время конвоир прыгнул в машину, подошел к решетке, за которой сидели мужчины, и сказал парню спортивного телосложения:

— Порядок!

И снова соскочил вниз.

Через некоторое время этот парень протягивает мне через решетку бутерброд с колбасой и бумажный стаканчик.

— Осторожнее, не пролей!