Загадки советской литературы. От Сталина до Брежнева - Юрий Оклянский Страница 7

Психология кабинетного человека, рожденного для письменного стола, увлеченного ценностями культуры, а вынужденного заниматься политикой, политиканством и администрированием, — таков типаж героя в романе «Время и место». Отсюда проистекают страх перед жизнью, малодушие и компромиссы ради личного покоя и самоспасения

Разумеется, Федин как фигура крупнее, чем отставной мэтр из Литинститута и нынешний сочинитель посредственной исторической беллетристики Киянов, и отношения между Трифоновым и Фединым были куда более многообразными и сложными.

Но если по размаху карьеры и масштабам личности Киянову и далеко до главы писательского объединения страны, каким стал Федин, то черты психологической общности между реальным героем и названным персонажем просматриваются и существуют. Ведь, в конце концов, «человек в футляре» из чеховского рассказа мог быть кем угодно — и учителем гимназии, и обер-прокурором Правительствующего синода.

В конце 70-х годов, когда составлялся коллективный сборник «Воспоминания о Константине Федине», я написал для него статью. Мой приятель Игорь Золотусский, которому я дал ее прочитать, подытожил свои впечатления в таких словах: «Это записки благодарного, трижды благодарного человека».

Тогда и теперь я больше всего боюсь быть неблагодарным.

От того, что писал о К.А. прежде, никак не отказываюсь и теперь. Но влюбленность способна слепить глаза. И с годами это становится очевидней. Отношения наши — литературного учителя с учеником — так или иначе ограничивали поле обзора. Разделявший иллюзии либерального коммунизма, долгое время далекий от официальной литературной кухни, да и по жизненной неискушенности отчасти, многого, что открылось теперь, знать я не мог, да и не понимал. И своего наставника видел главным образом с одной, лучшей и наиболее привлекательной стороны.

Было в этакой идеальной мемуаристке, как вижу теперь, даже что-то от социалистического реализма. Это лукавое духовное наваждение советской эпохи пронизывало все жанры и все искусства, в том числе и мемуаристику, и портретную живопись. Позже ходила даже шутка о парадном портрете. Если одноглазого, однорукого и одноногого хана посадить верхом на скакуна, дать в правую руку натянутые поводья, заставить правой ногой пришпорить жеребца и рисовать портрет только с правой стороны, — молодец получится хоть куда!

Себе в оправдание могу лишь сказать, что в моем случае правил не расчетливый умысел. Образ, который жил в воображении, когда я в очередной раз направлялся к Федину, был порожден лучшими чертами личности этого человека и напрямую соотносился с тем, каким К.А. воспринимал и хотел видеть себя сам. И таким видели его люди гораздо более проницательные и искушенные жизнью, чем я. От Горького, Бунина, Ахматовой, Соколова-Микитова, Зощенко, Шукшина до Ромена Роллана и Стефана Цвейга…

Открывшиеся документы и взгляд из иной эпохи корректируют внутренний образ, исправляют портрет, делают его более объемным и верным. Лишь бы переоценка не сопровождалась недооценкой или перечеркиванием.

Злой рок действительно тяготел над этим высокоодаренным и внешне счастливым человеком, каким был Федин. И отразился на его посмертной судьбе. Он был талантлив, красив, удачлив, житейски благополучен. Но…

Об этом, собственно, весь дальнейший рассказ.

Как сложились литературное бытие и репутация Федина, долголетнего номинального литературного вождя, в повеявших ветрах свободы — в первые постсоветские годы? С присущей ему художественной проницательностью Трифонов стал зачинателем будущих дискуссий…

Пост первого секретаря Союза писателей СССР, на котором Федин находился двенадцать лет, не считая затем еще нескольких лет пребывания в председателях СП, как уже сказано, был министерской должностью. Одним из любимых его прозаиков с молодых лет был норвежский классик лауреат Нобелевской премии Кнут Гамсун, уже стариком, в годы немецкой оккупации запутавшийся в паутине коллаборационизма. И Федин, конечно не в прямом смысле, а в какой-то отдаленной степени, призрачными намеками, в старости, повторил его судьбу.

Федину принадлежат такие произведения, как романы «Города и годы», «Братья», «Санаторий Арктур», антиколхозная повесть «Трансвааль», предвосхитившая по времени создания известный рассказ «Усомнившийся Макар» Андрея Платонова, но намного превосходящая его по многообразию характеров и живописности картин, или мемуарное полотно «Горький среди нас»… Эти и другие явления прозы вызывали восторженные отклики у столь разных людей, как Борис Пастернак, Стефан Цвейг или академик Владимир Вернадский, творчество Федина высоко оценивали Иван Бунин, Анна Ахматова, Ромен Роллан…

Вместе с тем в последние десятилетия жизни Федин запятнал себя немалым числом приспособленческих поступков и моральных компромиссов в услужении дряхлевшему режиму. Причем властителям он прислуживал не столько рьяной готовностью или беспощадной исполнительностью, как многие другие, сколько бездействием или тихой, пуганой покорностью.

В дальнейшем подобное мы будем наблюдать не раз. Но вот для затравки характерный случай — поведение Федина осенью 1965 года, во время подготовки судебного процесса над А. Синявским и Ю. Даниэлем. Абрам Терц и Николай Аржак (псевдонимы), как известно, тайно публиковали за рубежом свои резко разоблачительные сочинения, как было найдено затем, посягавшие на основы советской системы.

Осенью 1965 года минул лишь год после свержения Хрущева и перехвата власти брежневским руководством. Оно чувствовало себя еще не всегда уверенно, стремясь для наведения «порядка» в стране использовать среди прочего неосталинистские методы управления. Одной из первых таких проб и должен был явиться политический процесс над зарубежными публикаторами Синявским и Даниэлем. Подготовка процесса вызвала протест среди передовой литературной общественности в Москве.

В некоторые обстоятельства тогдашней политической «кухни» по подготовке процесса оказался посвящен один из активных противников предстоящей расправы Евг. Евтушенко. О происходившем на «верхних этажах власти» он рассказывает в своей мемуарной книге, в расширенном варианте изданной в 2002 году за рубежом(«Der Wolfpa..», Berlin, 2002).

«В час приёма, — сообщает он, — я пришел к секретарю ЦК КПСС Демичеву и просил его не доводить дело до уголовного процесса. По собственным заверениям, Демичев был также против такого процесса. Мне он сказал, что Брежнев лишь с запозданием и задним числом был проинформирован об аресте обоих писателей. Узнав об этом, Брежнев обратился к тогдашнему руководителю Союза писателей Константину Федину и спросил его, в каком виде он представляет себе решение проблемы. Через уголовный суд или коллегиальным расследованием по усмотрению Союза писателей? Федин якобы даже с брезгливостью отклонил вторую возможность, заявив, что не дело творческого Союза заниматься прямой уголовщиной» (S. 255).

Внешнюю фабулу происшествия тогдашний идеолог П.Н. Демичев, возможно, передает и верно. Но при этом упускается из виду немаловажная деталь. Арест политических злоумышленников, даже якобы без ведения главного партийного вождя, в тогдашних обстоятельствах автоматически указывал на их дальнейшую судьбу. С кем надо и требовалось, акция, безусловно, была не только предварительно согласована, но и проработана в деталях. Без этого репрессивная государственная машина в столь щекотливом деле действовать не могла. Многократно битый и пуганый Федин это, конечно, прекрасно понимал. Так что вежливый телефонный запрос первого лица партийно-государственной иерархии мог расценивать лишь как проверку собственной лояльности в отношении к происходящему в стране повороту на более жесткую послехрущевскую политику. Эту свою лояльность он с готовностью и поспешил продемонстрировать, может, даже и чертыхнувшись про себя: «Не на того простака напали!»