Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы - Владилен Орлов Страница 7

На работе вновь обменивались новостями и слухами о прошедшем налете, положении на фронтах и пришли к выводу: разрушений мало, но налеты теперь будут, очевидно, каждую ночь. Так оно и случилось! Встал к станку, растачивал знакомые мне теперь фланцы, проверяя каждый фланец на допуск, выбрасывал бракованные (с каждым днем их становилось меньше и меньше, вскоре портил 1–2 заготовки за 3–5 дней), относил их контролеру, сдавал, брал новые заготовки. Все, как обычно, кроме усилившейся тревоги из-за приближения фронта. По окончании работы быстро собирался (мылся в душе и переодевал рабочую одежду) и почти бежал домой по своим переулочкам, чтобы засветло успеть поесть и поспать до тревоги. Разрушений по дороге не заметил. Быстро поужинав, я заваливался спать.

Около 10 вечера 24 июля вновь завыли сирены. Настал 3-й подряд вечер бомбежек. Мама, брат Феликс, которого тогда еще не отправили за город, и я быстро собрались и спустились вниз. Там мама с Феликсом вместе с другими жильцами спустились в подвальное помещение — домовый клуб, переоборудованный в бомбоубежище, а я остался дежурить в подъезде, но уже без прежнего энтузиазма. Опять был грохот пристрелки зениток и затем тишина. Вместе с другим дежурным я получил рукавицы и вышел из подъезда. Задача та же — хватать зажигалки и в бочку или ящик с песком. Прислушались. Вот, как и в прошлую ночь, раздались всеприближающиеся залпы зениток и одиночные разрывы падающих бомб. Ближе, ближе. Вот послышались усиливающиеся завывания бомбардировщика, грохот зениток стал оглушающим, по асфальту забарабанили осколки снарядов. Сжалось сердце, и все внутри напряглось. Мы ретировались в подъезд и прижались к стене. Где-то в стороне грохнули разрывы бомб. Гул самолета стал удаляться. Пронесло! Но вот загрохотало вновь, опять заунывный и теперь такой устрашающий вой очередного бомбардировщика. Я присел на лавочку у лифта, и тут раздался короткий свист и страшный грохот взрыва, от которого заложило уши. Зазвенели и вылетели стекла нашего парадного, двери распахнулись от взрывной волны, которая внесла в подъезд пыль улицы и какой-то смрад. Стены и пол задрожали. Казалось, сейчас все рухнет. Из подвала бомбоубежища раздался вой голосов и плач детишек. Они подумал, что рвануло в доме и их засыпало. Выждав несколько секунд, мы выскочили на улицу и увидели оседающее облако темной пыли и разгорающееся пламя пожара. Где? Куда попало? Из облака пыли вынырнул милиционер или кто-то из дежурных, который крикнул, что попало в Театр Вахтангова, рядом все разрушено. Позднее узнали, что туда угодила 500- или 1000-килограммовая бомба (тогда самая мощная). Недалеко разгорались зажигалки, но почти сразу были потушены дежурными. Пожар в театре и около быстро ликвидировали дружинники и прибывшие пожарные. Было еще несколько волн налета, но рвало вдали. Через час или два наступил отбой, и все поплелись в свои квартиры, переживая случившееся и надеясь, что сегодня днем налета больше не будет.

Теперь налеты совершались почти ежедневно и начинались с немецкой педантичностью около 10 вечера. Бомбился в основном центр Москвы, промышленные зоны и густонаселенные кварталы. По ежедневным сводкам, в налетах участвовало от 200 до 300 самолетов, но прорывались одиночки, остальные «рассеивались» или сбивались (5–20 ежедневно). Сообщалось о нескольких таранах вражеских «юнкерсов» нашими ночными истребителями (Талалихиным и другими), их наградили орденами, но главное, они были настоящими героями в глазах москвичей. Успешные отражения налетов породили робкое ощущение, что не за горами перелом в войне. Разрушения и жертвы были, но не массовые, как в Киеве или Ленинграде. Помнится, что обычно сообщалось о жертвах, но не больше двух десятков. В эти цифры не особо верили, как и во все официальные сообщения потерь и наших (конечно, преуменьшены!), и немецких (ну, эти преувеличены!). Одна бомба (говорили, 250 кг) попала в Большой театр, другая пробила тоннель метро между Смоленской и Арбатской станциями. Воронка от последней оказалась на моем пути на работу, в скверике Спасопесковского переулка. Так себе ямка, 3–4 м в диаметре. Ее быстро заделали, метро заработало в обычном режиме, и больше попаданий в метро не было. Этот случай послужил одним из оснований параллельного строительства в конце войны нынешней глубокой линии от площади Революции до Киевского вокзала. В целом мощная противовоздушная оборона Москвы оказалась достаточно эффективной, чего не скажешь об оборонительных боях первых месяцев войны на фронте.

К ежедневным бомбежкам привыкли, т. е. каждый выработал свой режим, когда собираться в бомбоубежище, когда оставаться дома. Число последних неуклонно увеличивалось из-за малой вероятности попадания бомбы и притупления страха. Помню толпы женщин с детьми, стариков с узелками, собиравшихся около 9 вечера у станций метро глубокого залегания (там, где были эскалаторы) и ожидавших сигнала тревоги, после которого их пускали в вестибюль и вниз на платформу.

Я тоже иногда «пропускал» бомбежки из-за желания как-то выспаться перед работой. Тем более что мы вскоре временно переехали на окраину Москвы в квартиру другого моего дяди, Э. Расовского, который эвакуировался вместе с институтом в Кзыл-Орду (Казахстан). Квартира располагалась на 1-м этаже 7-этажного дома на Красностуденческом проезде в малонаселенном тогда районе около опытного поля и большого дендрария (лесного массива) Тимирязевской академии. Там было значительно спокойнее, бомбы падали совсем редко и где-то в стороне (зачем бомбить пустое место!), и надобность в бомбоубежище, расположенном в подвале, прямо под квартирой, представлялась не обязательной. Далеко было ездить на работу (почти час на трамвае, хорошо, что без пересадки!), но это компенсировалось более спокойным сном. Там мы пробыли до октября месяца.

Сводки с фронта и рассказы очевидцев были по-прежнему неважные (немцы у Киева и под Смоленском; Ленинград, кажется, вот-вот будет окружен), но мы ждали, надеялись на перелом, верили в него. И дождались! В начале сентября сводки сообщили о крупном успехе под Ельней (юг Смоленской области) и применении там нового, все сметающего оружия (это были первые «катюши»). В сводках стало меньше сообщений о тяжелых, упорных боях на других направлениях, увеличилось количество сообщений о «боях местного значения» или сообщений, что «существенных изменений не произошло». Отлегло немного от сердца, первый успех! Хотя по всему мы понимали, что пока это местные, не радикальные успехи (впоследствии не раз убеждался, что субъективное представление редко было ошибочным). Продолжалась эвакуация детей, институтов, отдельных предприятий, а это не к добру!

Радость была кратковременна, Ельнинская операция (30.08–06.09) не получила развития. С середины сентября вновь появились фразы об упорных, тяжелых, даже ожесточенных боях на Украине (вскоре был сдан Киев, и немцы продвинулись аж до Донбасса и далее до Ростова), ухудшилось положение под Ленинградом. Его почти окружили, перерезав все сухопутные пути. Осталась только связь по воде Ладожского озера. Почти каждый день сообщалось, что после упорных боев наши войска оставили очередной крупный город (мелкие города даже не назывались). А в начале октября пошли сообщения об упорных, напряженных, тяжелых, ожесточенных боях на Смоленском направлении. Значит, опять немцы наступают, а наши бегут! Почему опять? Ведь нет внезапности, как вначале! Резко усилилась эвакуация детей, части предприятий. До 14–16 октября мы не знали, что произошла катастрофа. Только в 90–2000-х годах были приведены цифры катастрофы: 5 армий и ряд частей еще 3 армий были окружены под Вязьмой и вскоре полностью разбиты, 300–500 тысяч пленных, потери около 1 миллиона. Почти вдвое больше, чем под Сталинградом!