Ренессанс. У истоков современности - Стивен Гринблатт Страница 7

«Чтобы не давать поводов» – формулировка весьма расплывчатая. Поводов – кому и для чего? Некоторые комментаторы иногда добавляют: «Дьяволу». Но зачем князю тьмы вопросы монахов, касающиеся зачитываемых текстов? Объяснение может быть только одно: каким бы безобидным ни был вопрос, он вызовет дискуссию, а это означает, что религиозные доктрины открыты для обсуждения и споров.

Бенедикт не запрещал комментирование священных текстов, зачитываемых вслух монахами. Ему надо было лишь ограничить круг комментаторов: «Настоятель может пожелать высказать несколько поучительных слов»11. Его слова, естественно, не должны были оспариваться или сопровождаться возражениями, любая конфронтация принципиально исключалась. Перечень наказаний, приведенный в уставе ирландского монаха Колумбана (родился в год смерти Бенедикта), совершенно ясно свидетельствует: запрещались любые дебаты в монашеской аудитории, и интеллектуальные, и какие-либо иные. На монаха, осмелившегося возразить другому брату и сказать: «Это не так, как ты говоришь», – накладывалось суровое наказание – «обет молчания или пятьдесят ударов плетью». Высокие стены отчуждения, изолировавшие духовную жизнь монахов, обеты молчания, табу на вопросы и полемику, наказания за нарушение запретов рукоприкладством или плетьми – все это гарантировало то, что благочестивые сообщества противопоставляли себя философским академиям Греции и Рима, где культивировались свобода диспутов, инакомыслие и безудержная любознательность.

Как бы то ни было, монастырская традиция чтения имела свои долговременные последствия. Чтение не было всего лишь желательным, оно не просто предлагалось или рекомендовалось, а вменялось в обязанность. Но для чтения требовались книги. Манускрипты от длительного использования приходили в негодность, как бы аккуратно с ними ни обращались. Соответственно, монастырские правила принуждали монахов к тому, чтобы они покупали или находили книги. Византийско-готские войны середины VI века загубили и книжное производство, и книжный рынок. Братьям пришлось заняться копированием, то есть переписыванием имеющихся в наличии манускриптов. Но торговый обмен с египетскими изготовителями папируса давно зачах, как и выделка кож для книг. Монахи теперь должны были взять на себя и изготовление пергамента, и сохранение оставшихся запасов. Монашество вовсе не стремилось к тому, чтобы подражать языческой элите в распространении письменности и литературы. Оно не понимало важности риторики и грамматики, образования и интеллектуальных диспутов. Тем не менее монахи, сами того не подозревая, стали главными хранителями литературы, читателями, библиотекарями и издателями.

Безусловно, все это было известно Поджо и другим гуманистам, разыскивавшим утерянные античные произведения. Осмотрев многие монастырские библиотеки в Италии и изучив опыт Петрарки, они уже знали, что огромный потенциал для поисков представляют территории Швейцарии и Германии. Однако монастыри там труднодоступны: основатели намеренно строили их в отдаленных местах, подальше от соблазнов и опасностей. Если все-таки настырный охотник за книгами, преодолев неудобства и тяготы путешествия, доберется до места, он непременно натолкнется на новые трудности. Людей, хорошо знавших, что именно надо искать, и достаточно компетентных для того, чтобы разобраться в находке и прочесть древний текст, в действительности было крайне мало. Кроме того, придется решать проблему допуска. Самому изощренному ученому будет нелегко уговорить аббата открыть двери и убедить скептика-библиотекаря в том, что у него законные основания интересоваться древними книгами. Обыкновенный смертный в монастырские библиотеки не допускался. Петрарка был клириком: он по крайней мере мог призвать на помощь церковные власти. Искатели манускриптов были простые миряне и могли вызвать естественные подозрения.

Но этим проблемы не исчерпывались. Если даже охотнику за книгами удастся проникнуть в монастырь, в библиотеку и найти интересный экземпляр, он должен суметь заполучить манускрипт.

Книги были большой редкостью и ценились очень высоко. Они поднимали престиж монастыря, и монахи расставались с ними неохотно, особенно те из них, которые успели натерпеться от нечистых на руку итальянских книголюбов. Иногда монастыри прибегали к мистическим уловкам, чтобы обезопасить свои особенно ценные издания, сопровождая их угрожающими проклятиями:

...

«Пусть же у того, кто украдет, возьмет и не вернет эту книгу владельцу, она превратится в его руках в змия, который разорвет его. Пусть же его разобьет паралич, и все его члены отсохнут. Пусть же он корчится от боли и молит о пощаде, и пусть же не будет конца его агонии, пока он не испустит дух. Пусть же черви изъедят его внутренности, и когда наступит Судный день, пусть же он сгорит в геенне огненной»12.

Даже самый отъявленный циник, жаждущий унести то, что попало в его руки, побоится спрятать такую книгу под свой плащ.

Если монах беден или корыстолюбив, то логично было бы предложить деньги, но сам факт вашей заинтересованности означал бы, что он запросит непомерную цену. Можно, конечно, попросить аббата одолжить книгу с твердым обещанием в скором времени ее вернуть. Доверчивые или наивные аббаты действительно иногда встречались, но очень редко. Полностью исключался вариант принуждения к согласию: в случае категорического отказа о сделке следовало уже забыть. В конце концов, можно было бы игнорировать проклятия и умыкнуть манускрипт. Однако монастыри накопили богатый опыт слежки. За визитерами наблюдали особенно внимательно, ворота и двери на ночь закрывались на замок, некоторые братья отличались грубостью и не преминули бы избить вора до полусмерти.

Надо сказать, Поджо обладал необходимыми качествами для преодоления всех этих трудностей. Он всесторонне подготовился к тому, чтобы прочитывать древние рукописные тексты. Он был превосходным латинистом, свободно ориентировался в художественных стилях, риторических фигурах и грамматических конструкциях классической латыни. Поджо хорошо знал античную литературу, и в его памяти хранилось множество исторических деталей, которые могли навести его на след забытого автора или утерянного произведения. Он не был священником или монахом, но длительная служба в курии и при папском дворе позволила ему досконально узнать церковную иерархию и познакомиться со многими влиятельными клириками, включая пап.

Если же и этих обстоятельств оказалось бы недостаточно для того, чтобы перед ним открылись двери монастырских библиотек, то Поджо помогло бы еще одно немаловажное качество – его обаяние. Он был интересным собеседником, рассказчиком и ехидных сплетен, и смачных анекдотов. Конечно, он не мог разговаривать с немецкими монахами на их родном языке. Хотя Поджо и жил более трех лет в германском городе, по его собственному свидетельству, он так и не выучил этот язык. Поджо был блистательным лингвистом, и незнание немецкого языка может показаться на первый взгляд странным. В действительности это нежелание было намеренным: в его представлении на немецком языке говорили варвары. В Констанце Поджо, скорее всего, приходилось общаться с людьми, изъяснявшимися на латыни или по-итальянски.

Незнание немецкого языка могло помешать Поджо в дороге, на постоялых дворах или в трактирах, но это не создало бы для него никаких проблем по прибытии к месту назначения. И аббат, и библиотекарь, и многие другие члены монашеского братства, безусловно, знали латынь. Они вряд ли владели изысканной, классической латынью, которую в совершенстве освоил Поджо, но, судя по литературным описаниям того времени, свободно говорили по крайней мере на бытовом наречии, с легкостью перемешивая академические изыски с непристойностями. Если Поджо чувствовал, что ему следует продемонстрировать высокую нравственность, то он мог повести беседу о невзгодах человеческого существования. Если надо было рассмешить собеседников, то он мог рассказать одну из своих многочисленных забавных историй об угодливых домохозяйках и похотливых священниках.