Прощай, нищета! Краткая экономическая история мира - Грегори Кларк Страница 7

Экономика как научная дисциплина возникла в последние десятилетия мальтузианской эры. Классическая экономика представляла собой поразительно блестящее описание нашего мира. Однако изобилие материальных благ, порожденных промышленной революцией, не только привело к появлению чрезвычайно богатых и чрезвычайно бедных стран, но и подорвало способность экономической теории к объяснению этих различий.

Таким образом, история экономики скрывала в себе колоссальную иронию. В большинстве научных областей — в астрономии, археологии, палеонтологии, биологии, истории — уровень знаний снижается по мере удаления от нашего времени, нашей планеты, нашего общества. В туманных далях маячат странные объекты: квазары, люди-пигмеи, сероводородные бактерии. С другой стороны, экономика мальтузианской эры — это мир непривычный, но известный. Доиндустриальный уровень жизни можно предсказать, исходя из знаний о болезнях и состоянии окружающей среды. В силу того что мальтузианские сдержки сглаживали различия в социальной энергии между обществами, эти различия оказывали минимальное влияние на условия жизни. Однако после промышленной революции мы оказались в странном новом мире, в котором экономическая теория практически не в состоянии объяснить различия в доходе между обществами или предсказать будущий уровень дохода в конкретном обществе. Богатство и бедность определяются различиями в местных социальных взаимодействиях, не нивелируемыми, а усугубляемыми экономической системой, порождая изобилие или голод.

Последний великий сюрприз, преподнесенный нам экономической историей — и осознанный не более 30 лет назад, — состоит в том, что материальное изобилие, снижение детской смертности, увеличение продолжительности жизни и сокращение неравенства не сделали нас более счастливыми по сравнению с нашими предками — охотниками и собирателями. Высокий доход оказывает в современном развитом мире глубочайшее влияние на образ жизни. Но богатство само по себе не приносит счастья. Еще один фундаментальный постулат экономики оказался неверным.

Внутри каждого общества богатые счастливее бедных. Но, как впервые заметил Ричард Истерлин в 1974 году, быстрый рост всеобщих доходов, наблюдавшийся в успешных экономиках после 1950 года, не сопровождался таким же возрастанием счастья [11]. Например, в Японии доход на душу населения с 1958 по 2004 год увеличился почти семикратно, в то время как степень личного счастья, по оценкам самих опрашиваемых, не только не выросла, но даже слегка снизилась. Очевидно, что наше счастье зависит не от абсолютного благосостояния, а от того, как у нас идут дела по сравнению с референтной группой. Каждый человек, увеличивая свой доход, покупая себе более крупный дом, садясь за руль более роскошной машины, может сделать себя более счастливым, но лишь за счет тех, кто более беден, живет в более скромном доме, ездит на более дешевой машине. Деньги позволяют купить счастье, но это счастье отнимается у кого-то другого, а не прибавляется к общему котлу.

Именно поэтому, несмотря на колоссальный разрыв в доходах между богатыми и бедными обществами, в беднейших обществах лично оцениваемый уровень счастья лишь немногим ниже, чем в богатых обществах, даже несмотря на тот факт, что жители бедных стран благодаря телевидению могут практически лично убедиться в том, насколько богаты экономически успешные страны. Поэтому вполне возможно, что счастье не находится в абсолютной зависимости от дохода, даже в том случае, когда тот минимален. Люди, жившие в 1800 году, когда все общества были относительно бедны, а общины по своим масштабам — намного более локальны, вероятно, ощущали себя не менее счастливыми, чем богатейшие современные нации, такие как США.

Поскольку мы по большей части являемся потомками тех, кто, борясь за существование в доиндустриальном мире, стремился добиться более серьезных экономических успехов по сравнению с предками, то возможно, что в этих выводах находит свое отражение культурное или биологическое наследие мальтузианской эры. Довольные вполне могли проиграть в дарвиновской борьбе, определявшей облик мира до 1800 года. Те, кто преуспел в экономике мальтузианской эры, вполне могли быть движимы потребностью иметь больше, чем имели их отцы, чтобы быть счастливыми. Возможно, современный человек по самой своей природе не умеет быть довольным. Землю унаследовали завистники.

(Нет) ремесла, литературы, нет

общества, а, что хуже всего, есть

вечный страх и постоянная опасность

насильственной смерти, и жизнь человека одинока,

бедна, беспросветна, тупа и кратковременна.

Примерно до 1800 года экономическая жизнь подавляющего большинства человеческих обществ, начиная от первобытных собирателей африканской саванны и заканчивая оседлыми аграрными сообществами, определялась одним простым фактом: в долговременном плане число родившихся должно быть равным числу умерших. Поскольку тому же самому принципу подчиняются все живые существа, вплоть до 1800 года законы этой «естественной экономики» были одними и теми же что для людей, что для всех прочих животных. Разрыв между экономикой людей и экономикой остального животного мира произошел не более 200 лет назад.

Обычно считается, что колоссальные изменения в доступных людям технологиях и в организационной структуре обществ, отличающие наших предков из саванн от англичан эпохи промышленной революции, должны были повысить материальный уровень жизни еще до того, как начался современный экономический рост. Например, Энгас Мэддисон, известный составитель экономической статистики для доиндустриальной эры, рассчитывает на этой основе оценки дохода на душу населения за тысячелетия, предшествовавшие 1820 году [13]. Однако в данной главе я покажу, что, согласно логике естественной экономики, материальный уровень жизни среднего представителя аграрных экономик в 1800 году был ниже, чем у наших далеких предков. Гоббс, которому принадлежит эпиграф к этой главе, решительно заблуждался, полагая, что человеку в естественном состоянии жилось сколько-нибудь хуже, чем в Англии 1651 года.

В данной главе на основе трех простых и с первого взгляда безобидных предположений будет выстроена модель доиндустриальной экономики — мальтузианская модель. Следствия этой модели, имевшие решающее значение для функционирования экономики до 1800 года, будут рассмотрены и проверены в четырех следующих главах.