Мистика русского православия - Роман Багдасаров Страница 7

Правда, чудо произвело на Василия странное действие. Вместо того чтобы возблагодарить Провидение, он истолковал это как отпускную всем погрешностям, которые подстерегают человека, возведённого в сан императора. Это не про излишества или оргии. Напротив, аскетизм стал второй натурой Василия. Зато при подавлении врага он считал любую жестокость оправданной. Завоевав болгар, Василий постарался сровнять их национальную культуру с землёй: запретил богослужение на славянском языке, после чего славянская письменность в самой Болгарии была практически полностью уничтожена. Когда на Руси возникла потребность в книгах, то их пришлось доставлять из тех византийских монастырей, где они отложились со времён «золотого века» болгарской литературы (893–927), т. е. задолго до правления Василия.

За разрушение Первого Болгарского царства Василий удостоился прозвища Болгаробойца. Даже если рассказ об ослеплении им 15 000 пленных болгарских воинов — преувеличение, произведённая над целым народом экзекуция — труднозабываемая вещь. Двести лет спустя, когда Царьград был повержен крестоносцами, болгарский царь Калоян имел готовое оправдание для своей жестокости по отношению к грекам.

Путь Владимира Святого начинался иначе — он шел к власти через кровь, которой с каждым годом лилось все больше. Но превращение язычника в христианина произвело с ним разительную перемену — не только как с человеком, но и как с политиком. Последние двадцать лет жизни он вел только оборонительные войны и старался, насколько это можно, избегать любого насилия. Если Василий рубил головы направо и налево, беспрецедентно широко применяя смертную казнь, мог спокойно утопить епископа или вырвать у него язык, то Владимира первосвященники уговаривали, чтобы тот ради безопасности граждан ввёл смертную казнь.

Начав с вседозволенности, Владимир убедился в действенности евангельских заповедей и старался воплощать их на государственном уровне. Василий же, наоборот, считал, что в политике нет места милосердию. Как иронично замечает Михаил Пселл, император правил «не по писаным законам, а по неписаным установлениям своей необыкно-

венно одарённой от природы души. Потому-то и не обращал никакого внимания на учёных людей…»

Судьбы Владимира и Василия, встретившись на миг и утвердив исторический путь России на 1000 лет вперёд, отправились по разным траекториям. Один пришел от ярого сопротивления христианству к проповеди Евангелия через политику. Другой же, став фанатиком войны, избрал путь человека Ветхого Завета, действующего по принципу «око за око» в буквальном смысле слова.

Красно Солнышко

Есть, впрочем, у истории В&В светлая сторона. Отправив царевну Анну в Киев, Василий, сам того не ведая, стал крупнейшим из всех греческих императоров-миссионеров. В лице князя русов он сопроводил к святой купели не один народ, а огромное, постоянно расширяющееся царство.

Крещение Руси отозвалось многократным эхом в Северной Европе. В 995—1000 годах христианство в Норвегии попытался насадить Олав Трюггвасон, согласно сагам считавшийся воспитанником Владимира.

Однако подлинным крестителем норвежских викингов удалось стать только св. Олафу II Харальдссону (995—1030). В 999 году принимают христианство Фарерские острова. В 1000 году христианской становится Исландия, в 1001-м —

Гренландия. В 1008-м погружается в купель король Швеции Улоф Шётконунг (980—1022). Хотя скандинавские сказания утверждают, что датчане стали христианами при Харальде Синезубом в 965 году, он (как упоминалось ранее) был

свергнут своим сыном-язычником Свейном. Реальная христианизация Дании наступает при Кнуде Великом (ок. 995—1035), правда, это не помешало ему иметь двух жён…

Все эти события происходят после знаменательной даты: 988. Напоминающая плетёный орнамент, христианизация Скандинавии лучшее доказательство того, что именно там находились самые упрямые враги новой религии. Только обращение могущественного конунга Гарда-рики и Бьярмланда, каким был Владимир, смогло пережать мерило их мрачной веры.

ПРАВО НА ЖЕРТВУ Борис и Глеб 4

Современное общество готово обсуждать идеалы ровно до момента, когда заходит речь о возможности пожертвовать ради них человеческими жизнями. Заранее признавать необходимость какой бы то ни было человеческой жертвы запрещено. Только постфактум, когда жертва принесена, можно высказаться о её неизбежности.

Власть и жертвы

Именующие «жертвами» людские потери, т. е. погибших от землетрясений, цунами и прочих бедствий, как правило, не отдают себе отчёта, что принесение жертвы предполагает не случайную (пусть и трагическую) смерть, а сознательный выбор.

Пожалуй, единственной областью, где открытое употребление слова «жертва» функционально оправдано, осталась игра и связанное с ней моделирование. Здесь жертва выступает аналогом размена, выгодность которого обсуждаема заранее, в отличие от политической оправданности жертвы, ныне предварительно не обсуждающейся.

Проблема жертвы осложнена двойным табу. Во-первых, запрет касается сознательного принесения людских жертв. Этот запрет отделяет мир власти от мира апатии. Стратеги, политики, идеологи и другие представители социальной инженерии, естественно, не уклоняются от этих тем, иначе бы они не соответствовали занимаемым постам. Одна деталь: подобные дискуссии, даже в эталонных демократиях, протекают в закрытом от остальной части общества режиме.

Клуб власти отделён от остальной части общества. Однако в традиционном обществе ни для кого не было тайной, что в состоянии крайней угрозы для народа правители могут пожертвовать его малой частью ради спасения большей. Такие решения возможно осуждать лишь с позиции всеведения и всемогущества, которая по определению не принадлежит человеку и является прерогативой божественных сил.

Однако человек никогда не считался бы подобием Божииму если бы уподобление не было полным. Единственная возможность для правителя обрести всеведение (в рамках его индивидуальности, разумеется) — переступить через второе табу, отделяющее мир слепоты от мира зрячести. Прежде, чем распоряжаться жизнями подданных, правитель обязан рассмотреть целесообразность принесения в жертву себя самого. Только из этой позиции и возможно сознательное планирование жертв.

Здесь точно так же, как на войне. Воин — не просто тот, кто убивает, но кто сам рискует погибнуть. В противном случае он является палачом, душегубом и т. п. Так же и царь не только тот, кто распоряжается жизнями других, но тот, кто в любой момент готов принести в жертву собственную жизнь. Эту установку Иван Ильин называл «жертвенностью совестного правосознания», перечисляя монархов Средневековья и Нового времени, павших от рук противников христианской политики.