Русь в IX–X веках. От призвания варягов до выбора веры - Владимир Петрухин Страница 7

«Дальная древность славенского народа» нужна была для обоснования имперских исторических претензий, как сарматская теория — для обоснования претензий Москвы или Речи Посполитой. Историографическая парадигма изменилась в конце Средневековья: русь — «новый народ» Илариона и Начальной летописи должен был стать древним, «античным», восходящим, по крайней мере, к той эпохе, когда народы Восточной Европы приняли участие в событиях всемирной истории — к скифской (скифо-сарматской) эпохе.

Геродот, включивший скифов во всемирную историю (и создавший науку всемирной истории), передал скифское предание: «Как утверждают скифы, из всех племен их племя самое молодое» (Геродот IV, 5). Далее следует миф о рождении трех первопредков скифов от первого человека Таргитая, сына Зевса (скифского Папая) и дочери реки Борисфен (Днепр). От братьев Липоксая, Арпоксая и младшего Колаксая произошли все скифские племена. Геродот уже не вполне доверял мифу, но привел понтийский греческий вариант этногонии скифов: Геракл, совершая один из подвигов (угоняя коров Гериона), уснул в холодной Скифии, завернувшись в львиную шкуру; кони из его колесницы были похищены обитавшей в пещере девой со змеями вместо ног. Змееногая богиня обещала вернуть коней, если герой вступит с ней в брак. После соития она предрекла, что родит трех сыновей, им Геракл оставил свои лук и пояс. Тот, кто сможет натянуть лук и препоясаться, должен править страной. Лук смог натянуть младший брат Скиф, от него ведут свой род скифские цари.

Этногонический миф скифов проанализирован Д. С. Раевским (2006): этногония начиналась с космогонии (ср.: Элиаде 1987), брака земли и неба (Геракл был сыном Зевса, змееногая богиня в пещере символизировала хтонический мир); три брата в индоевропейской традиции воплощали сферы космоса (библейская параллель позволяет считать этот сюжет универсальным). Мотив победы младшего брата в состязании за власть позволяет понять, почему Геродот приписывал скифам утверждение, что они — самое молодое племя. В действительности скифская этногония передает архаический миф о происхождении племени от божественного первопредка в центре мифологического космоса (от брака неба и земли). Скорее этому мифу соответствует предание, сохранившееся у позднего римского автора Юстина: «Скифское племя всегда считалось древнейшим; впрочем, между скифами и египтянами долгое время происходил спор относительно древности племени» (Геродот: 207, прим. 139). Племенной автохтонный миф помещает свое племя «настоящих людей» в центр мира, где совершается священный брак неба и земли, бога и хтонического существа (см. работы М. Элиаде, В. Н. Топорова и др.) [31].

Этот примитивный миф не удовлетворял уже Геродота, создававшего историю и больше доверявшего преданию, повествующему о вытеснении скифами киммерийцев из причерноморского Боспора (Геродот, IV: 11–12). Всемирная история — взаимодействие народов мира, как варваров, так и эллинов. Так архаический миф из истории (этногонии) трансформировался в этнографию. Автохтонный племенной миф преодолевался в то же время (сер. I тыс. до н. э.) в библейской традиции, где три сына Ноя стали праотцами всех народов мира.

Заметим, что, в отличие от античной и средневековой польской хронографии, ПВЛ не обращается к античному наследию, хотя первым русским летописцам известны были Хронограф по Великому изложению, переводные Хроники Иоанна Малалы и Георгия Амартола: византийская хронография была ориентирована на проблемы соотнесения библейской и античной (римской) истории (см.: Бибиков 1998; Водолазкин 2008) [32]. Первые русские книжники отмечали особое достоинство нового крещеного народа. Библейская генеалогия потомков Ноя снимала проблемы мифической древности того или иного народа: все «языки» возникли в начале истории, после Вавилонского столпотворения, и поиски славян среди этих языков, естественно, занимали составителя Начальной летописи (см. главу I). Разыскания о происхождении собственно руси Начальная летопись основывала на преданиях о правлении первых князей, используя династическое предание и «официальные источники», в том числе договоры руси с греками Х в.

Изучение официозной историографии в процессе становления исторической науки (методов критики источников) обнаруживало тенденциозность историков, особенно близких правящей элите. Облик «внимавшего равнодушно добру и злу» летописца, созданный А. С. Пушкиным, остался в истории романтической литературы. Знаменитый исследователь летописных сводов А. А. Шахматов писал накануне революционных событий 1917 г., что «рукой летописца управлял в большинстве случаев не высокий идеал далекого от жизни и мирской суеты благочестивого отшельника, умеющего дать правдивую оценку событиям, развертывающимся вокруг него, и лицам, руководящим этими событиями, — оценку религиозного мыслителя, чающего водворения Царства Божия на земельной юдоли — рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы» (Шахматов 2003. С. 538). Не менее скептически звучат слова В. О. Ключевского о варяжской легенде как об историографической конструкции — «очень недурно комбинированной юридически постройке начала Русского государства» в летописи (Ключевский, т. 1. С. 155).

Заметим, однако, что тенденциозность начального летописания, ориентированного на библейскую традицию, принципиально иная, чем тенденциозность позднесредневековых сочинителей. Для первых русских летописцев недопустимым было творение неизвестных Библии потомков Ноя, вроде Леха, Чеха и Руса и т. п. Е. К. Ромодановская, вслед за Д. С. Лихачевым, исследовала историческую природу вымысла в древнерусской историографии, отчасти реабилитируя «романтический» образ летописца. Древнерусскому писателю было свойственно стремление к «правдивости». «Вымысел» был невозможен, пока существовали независимые политические оппоненты и противники (летописание велось в разных древнерусских центрах, с самого начала — в Киеве и Новгороде. — В. П.). «Как только Москва подчиняет себе последнее «вольное» княжество — Новгородское, оказывается сломанной система «правдивого» официального летописания. Придворная историография начинает фиксировать лишь то, что необходимо великокняжеской власти и впервые получает возможность вводить «государственный вымысел» (термин Д. С. Лихачева. — В. П.) в историю, политическую легенду, публицистику» — речь идет о «Сказании о князьях Владимирских», конструкциях, связанных с идеей «Москва — третий Рим», историческом повествовании XVI в. (Ромодановская 1994. С. 61–62; ср.: Прохоров 2010. С. 251–256) [33].