Андрей Тарковский. Жизнь на кресте - Людмила Бояджиева Страница 70

В мае состоялся кинофестиваль в Каннах. Андрей проходил курс химиотерапии и чувствовал себя чуждым всему земному. Тошнота, слабость, страшно исхудавшее лицо под лысым черепом… Его знаменитые смоляные волосы прядями оставались на подушке. Пришлось сбрить остатки. Мысли об ускользнувшем в очередной Гран-при не мучили его, ощущавшего себя уже по ту сторону реальности.

Однако после пройденного тяжелейшего курса химиотерапии состояние Андрея заметно улучшилось, и 11 июля 1986 года он покинул клинику. Марина Влади поселила семью Тарковских у себя. На время дом Марины Влади стал домом Андрея. Через некоторое время («по совету неумного друга», как комментирует Марина Влади) он уехал из Парижа в ФРГ, чтобы пройти очередной курс лечения в модной клинике. К сожалению, модная клиника не спасла, хотя Андрей очень на нее надеялся. В итоге он вернулся в Париж, и здесь прошли последние месяцы его жизни.

«Он верил в то, что он выздоровеет, — вспоминала Лариса Тарковская. — Он почему-то верил, что Бог ему поможет. Особенно воспрял он духом, когда приехал сын…»

«Отец расспрашивал меня обо всем, что делалось в Москве, — вспоминает 16-летний Андрей, приехавший в Париж с бабушкой. — Он беспокоился о нашем доме в деревне и все время строил планы по его перестройке. Мне казалось, что он очень тосковал по родине… Он старался держаться мужественно, чтобы подать пример матери, которая страдала не меньше».

Андрей вернулся домой, так и не услышав от отца, что ему осталось жить совсем мало.

И когда сын последний раз звонил ему из Москвы в Париж, умирающий сказал: «Ничего особенного не случилось. Все будет хорошо».

В дневнике, начатом Андреем 10 января 1986 года и названном «Мартиролог», на обложке летит по волнам легкий парусник. В тот день врачи оставили ему всего три недели жизни.

«Пугает ли меня смерть? — размышлял Андрей в документальном фильме Донателлы Баливо, посвященном его творчеству. По-моему, смерти вообще не существует. Существует какой-то акт, мучительный, в форме страданий. Когда я думаю о смерти, я думаю о физических страданиях, а не о смерти как таковой. Смерти же, на мой взгляд, просто не существует Не знаю… Один раз мне приснилось, что я умер, и это было похоже на правду. Я чувствовал такое освобождение, такую легкость невероятную, что, может быть, именно ощущение легкости и свободы и дало мне ощущение, что я умер, то есть освободился от всех связей с этим миром. Во всяком случае, я не верю в смерть. Существует только страдание и боль, и часто человек путает это — смерть и страдание. Не знаю. Может быть, когда я с этим столкнусь впрямую, мне станет страшно и я буду рассуждать иначе… Трудно сказать».

Фильм был снят, когда Андрей еще не был болен или не знал о своей болезни. Но и после того, как он узнал о том, что стоит на пороге смерти, по-другому рассуждать он не стал.

Он попросил отвезти его в Италию, в небольшое приморское местечко Кала-Пиккола. Это были странные дни — дни прощания с солнечным миром, которым он всегда пренебрегал, так и не успев полюбить такое банальное, «открыточное» теплое море.

Он лежал один в башенной комнате. С удовольствием, но редко, допускал к себе сына и каменщика, с которым обсуждал постройку дома в Сан-Грегорио.

Внизу на залитой солнцем террасе царила атмосфера праздничного отдыха. Друзья, дети шумно наслаждались морем, делая вид, что ничего особенного не происходит, не лежит, устремив взгляд в потолок, худющий «подросток» с повязанной на лысом черепе банданой. Знаменитый на весь мир режиссер, подаривший миру на долгую память Ивана, Андрея Рублева, Сталкера, Криса Кельвина. Где-то в других местах друзья собирали для смертельно больного Тарковского деньги. Он слушал шум, доносящийся снизу, ловил шелест набегавших волн, силясь вернуть себе «Белый, белый день» и серебристый тополь, и млеющий в июльской теплыни огород в Юрьевце… А ларец, унесенный в детстве из Симоновской церкви, так и не откопал… Выходит, не исполнил обет. И многое еще, что хотел сделать, не успеет теперь…

— Вам пора второй укол делать, Андрюшенька, — вошла Лариса, присела рядом, наполняя шприц. Не спросила, видела сама по обкусанным губам мужа, что морфий уже плохо помогает. — Сейчас уснете…

Уснул, но скоро взвыл от нахлынувшей боли. Уколы приносили короткое облегчение. Пришлось вернуться в Париж.

5 декабря 1986 года Тарковский записывает в «Мартирологе»: «Вчера мне сделали химиотерапию в третий раз. Чувствую себя отвратительно. Не может быть и речи о том, чтобы встать с кровати или даже приподняться. Шварценберг не знает, что делать, потому что не знает, откуда берутся ужасные боли. Фильм с успехом идет в Англии, в США. Невероятно хорошие отзывы. Японцы организуют какой-то фонд помощи, но им надо объяснить, почему такой знаменитый режиссер так беден».

Его больничная палата невелика, но с большим окном. Каждый день приходит Лариса. Молча сидят в уголке и тихо уходят друзья. Кто-то разложил на подоконнике его любимые камешки, которые он собирал на побережье острова Готланд. Вечные, вечные спутники такого бренного человека… И боль, и страх, и горечь умирания… Их он боялся. А смерти… смерти нет…

«Дней за десять до кончины, — вспоминает Франко Терилли, — Андрей прислал мне из Парижа листок, на котором были нарисованы бокал и роза. Ему уже было трудно писать. За несколько дней до его смерти мне позвонили и попросили, чтобы я на другой день позвонил Андрею — он хотел сказать мне что-то очень важное. Он поднял трубку, но ничего не сказал. Я понял, что он хотел проститься со мной молчанием».

В документальном фильме, который снял в память об Андрее его итальянский друг, режиссер-документалист Эббо Деманту, автор рассказывает о том, что Андрей подарил ему листок, изобразив на нем свою могилу. Из корня дерева смотрит глаз. Рисунок так похож на сохраненный сестрой детский листок, на котором брат нарисовал себя, прячущегося в корнях большого дерева.

«Мартиролог», 15 декабря. «Париж. Гамлет. Весь день в постели, не поднимаясь. Боли в нижней части живота и в спине. Нервы тоже. Не могу пошевелить ногами. Я очень слаб. Неужели умру? А Гамлет? Но сейчас уже нет сил на что-либо. Вот в чем вопрос…»

Что проносилось в его голове в последние минуты? Нет, не кричал умирающий, подобно младенцу Рыське. Жизнь перестала пугать его, как не пугала смерть и то, что за ее пределами. Четко и размеренно, голосом отца бились в висках незабвенные строки:

Вот и лето прошло, Словно и не бывало. На пригреве тепло. Только этого мало. Все, что сбыться могло, Мне, как лист пятипалый, Прямо в руки легло. Только этого мало. Понапрасну ни зло, Ни добро не пропало, Все горело светло. Только этого мало. Жизнь брала под крыло, Берегла и спасала. Мне и вправду везло. Только этого мало. Листьев не обожгло, Веток не обломало… День промыт, как стекло. Только этого мало.

29 декабря 1986 года Андрей Тарковский ушел из жизни. Может быть, он, не верящий в смерть, просто перешагнул за порог другой реальности, той, что так часто дарила ему вдохновение? Сотни людей пришли во двор Свято-Александро-Невского Кафедрального Собора, где отпевали Андрея. Расположившись на паперти со своей знаменитой виолончелью, Мстислав Растропович играл возвышенно-строгую «Сарабанду» Баха. Последним пристанищем Андрея Тарковского стало кладбище в предместье Парижа — Сент-Женевьев-де-Буа. Париж отмечал новогодний праздник, никого из магистратуры и мэрии не было в городе. С большими трудностями нашли могилу, за которой давно никто не ухаживал. Это была могила есаула Григорьева [3]. Несмотря на снежок, вдова проследовала к могиле в огромной шляпе под черной вуалью и бросила на опущенный гроб белые розы.