Узники Тауэра - Сергей Цветков Страница 70

Спустя час Харрингтон перешел из рук сэра Уильяма Поултни в руки наместника Тауэра сэра Джона Робертсона.

Вести следствие по делу Харрингтона было поручено королевскому секретарю графу Джону Лаудерделу, вице-канцлеру сэру Джорджу Картрету и клерку королевского Совета сэру Эдварду Уокеру.

Сестра Харрингтона, леди Эштон, которую Карл знал как свою горячую сторонницу, пала на колени перед королем, прося за брата. Она говорила, что может поручиться за него как за себя и что его арестовали по ошибке. Но Карл сухо отвечал, что если и была ошибка относительно имен, то не может быть никакой ошибки относительно виновности арестованного, и что ее брат гораздо более виноват, чем она думает.

Начались допросы Харрингтона. Следователи разместились в Наместничьем доме, в комнате Порохового заговора, под деревянным бюстом Якова I. На Харрингтона пытались навесить всех собак, заставляя его сознаться в знакомстве с людьми, имена которых он впервые слышал, и в делах, в которых он никогда не участвовал. По поводу своего сочинения он сказал, обращаясь к Лаудерделу:

– Милорд, ни один общественный или государственный деятель не написал о политике сколько-нибудь замечательного. Все, что было написано хорошего по этому предмету, было сделано частными людьми, как вы и я. Вспомним Платона, Аристотеля, Ливия, Макиавелли. Я вам могу кратко напомнить взгляд Аристотеля на политические системы. Он говорит, что есть монархия варварская, где народ не имеет права голоса в составлении законов, есть монархия героическая, где за народом оставлено право голоса при составлении законов, и есть еще демократия. Аристотель утверждает, что только при демократическом правлении человек может называться вполне свободным.

На лице Лаудердела выразилось нетерпение.

– Так говорит Аристотель, – невозмутимо продолжал Харрингтон. – Я так далеко не заходил. А когда он это говорил? В царствование величайшего государя на свете, Александра Великого. И что же, милорд? Разве Александр пытал его? Разве он казнил его? Тит Ливии – самый важный авторитет в вопросе о республике. А когда он писал? В царствование Юлия Цезаря, и, однако, Цезарь оставил его в покое. Макиавелли писал во времена правления во Флоренции Медичи. Разве они повесили его? Я сделал то же, что величайшие политические писатели, и король, конечно, поступит подобно величайшим государям.

Лаудерделу трудно былоотвечать на этот монолог, и он только пробормотал свое: «Странно!» – которым встречал каждый ответ подследственного. Закончив допрос, государственный секретарь встал и сказал:

– Если вы не заговорщик, то король, безусловно, не будет преследовать вас за ваши сочинения.

Следователи направились к выходу, а узник, проводив их до лестницы, метнул им вдогонку свою последнюю стрелу:

– Милорды! Я по своей обязанности не пойду далее вас сопровождать.

Следователи убедились в том, что судить такого красноречивого человека открытым судом было бы небезопасно. Но его нельзя было и отпустить. Карл II боялся тайной баллотировки, о которой Харрингтон звонил на всех углах. Будучи более осведомленным в этом вопросе, король знал, что тайная баллотировка – исконно английская система, существовавшая задолго до Стюартов, что ныне она введена в свободной колонии Массачусетс и что еще его отец требовал ее отмены. Инстинкт политического самосохранения подсказывал Карлу II, что тайная подача голосов в парламенте будет гораздо опаснее свободы печати.

Поэтому Харрингтона продолжали держать в Тауэре. Наместник и его жена, сэр Джон и леди Робинсон, нисколько не походили на чету Анслеев. Невежда и пьяница, едва умевший читать и писать, Робинсон при исполнении своей должности руководствовался двумя правилами: угождать власть имущим, и разживаться взятками. Его супруга была ему под стать – единственная ее забота в отношении узников состояла в том, чтобы заставить их дорогой ценой платить за каждое послабление. Сестра Харрингтона, добившись, наконец, доступа в Тауэр, нашла брата в самом жалком помещении, немногим лучше собачьей конуры, и узник был переведен в более удобное жилище только после уплаты сэру Джону пятидесяти фунтов.

Пять месяцев провел идеалист в Тауэре, добиваясь освобождения или судебного рассмотрения своего дела; но все государственные чины, к которым он обращался, твердили ему одно – что это не приведет ни к чему, и советовали ждать лучшего времени.

Наконец в одну темную ночь к королевской пристани причалила лодка. Из нее вышли вооруженные люди с факелами и направились в темницу Харрингтона. Его подняли с постели и сопроводили в лодку, не дав времени ни написать записки, ни взять с собой деньги и вещи. Ему даже не намекнули, куда и зачем его увозят. Лодка с узником спустилась по реке и высадила Харрингтона на палубу военного корабля, который тотчас снялся с якоря и вышел в море.

Утром леди Эштон узнала об исчезновении брата. Она металась по Тауэру и по всем канцеляриям, но никто ничего не мог ей объяснить. Только спустя две недели она получила письмо от самого Джеймса, известившего ее о том, что он находится на корабле в Солентском заливе и должен продолжить путь далее на запад, к Плимуту. Еще через месяц леди Эштон получила второе письмо – с уединенного утеса Святого Николая в Плимутском заливе. Харрингтон был высажен там и обречен на уединенную ссылку. Такова была Океания, пожалованная ему королем.

Лишенный возможности гулять и ездить верхом, принужденный пить солоноватую воду, он впал в болезненное состояние. Харрингтон страшно похудел, его умные блестящие глаза потухли, некогда живая и остроумная речь стала звучать нотками утомления и равнодушия. Когда от бедного идеалиста остался один призрак, король позволил ему покинуть окруженный морем утес и переехать в Девонскую тюрьму, причем его родственники должны были внести пять тысяч фунтов в залог того, что узник не убежит. На Харрингтона было жалко смотреть – его кости страшно торчали из-под кожи, покрытой струпьями; он страдал от цинги. Доктора пытались лечить его, но своими рвотными и кровопусканиями только ухудшили его состояние. Некоторые полагали, что его изводят медленной отравой. Во всяком случае, он уже не поправился.

Незадолго перед смертью ему позволили посетить Лондон и пить эпсомские воды; тем не менее, он продолжал по-прежнему оставаться «королевским узником». Этот безвредный для всех тираний и диктатур идеалист скончался в своем доме от удара.

До конца своих дней он лепетал об острове, покрытом зеленью и золотым песком, где нет ни зимы, ни хищных животных и где люди живут в мире и любви. Его бренные останки были погребены в церкви Святой Маргариты рядом с могилой Рэйли.

В то время, когда несчастный идеалист умирал медленной смертью на утесе в Плимутском заливе, его место в Тауэре занял Чарльз Стюарт, герцог Ричмонд, двоюродный брат царствующего короля.

Ричмонд отчаянно влюбился в свою родственницу, ветреную красавицу леди Терезу, дочь Уолтера Стюарта. Тереза, с ее нежным личиком прелестной девочки, была самой красивой и глупой женщиной при дворе Карла II, славившегося красавицами и дураками. Художники рисовали ее юной девой в доспехах воина, а на королевских монетах того времени она изображена в виде Британии – гения английской нации. Золотая молодежь Лондона была от нее без ума. Но главным ее поклонником и обожателем был сам король, благодаря чему Тереза поселилась в Уайтхолле, в двух шагах от королевских покоев.