Куприн. Возмутитель спокойствия - Виктория Миленко Страница 71

«У меня не имеется никаких поводов питать к великому князю Михаилу Александровичу личную приязнь. Однако, я должен указать, что Михаил Александрович обладает необычным благородством. Он не властолюбив, не эгоистичен, не двуличен, мягкосердечен, необычайно добр и сострадателен.

На войне он зарекомендовал себя человеком стойкой храбрости: без тени рисовки, суетливости или задора. Всадники его дикой дивизии [40*] титуловали его “ва, султаном”, “ва, падишахом”, но, конечно, на “ты”, а за глаза звали — “наш джигит Миша”.

Обладая обыденным, но прямым и здоровым умом, он никогда не дилетантствовал ни в музыке, ни в поэзии, ни в истории, ни в военном искусстве. Все его сослуживцы, с которыми мне приходилось встречаться, — солдаты и офицеры — отзываются о нем, как о человеке чрезвычайно вежливом и внимательном, светлом и простом в отношениях, добром товарище и хорошем строевом офицере. Его обычная скромность часто граничит с застенчивостью. Он нежно, без усилий, любит всех детей, любит цветы и животных.

Он прекрасный семьянин. Вот и весь узенький круг его жизненных радостей. Он необыкновенно щедр и не отказывает ни в одной просьбе, помогая в нужде широкою рукою не только деньгами, но и другим, более тугим капиталом — личным влиянием. А главное — он совсем, окончательно, бесповоротно, безнадежно болен полным отсутствием властолюбия. Живя постоянно в Гатчине, но не видев до сих пор ни разу Михаила Александровича в лицо, я был почти свидетелем той беспредельной радости, которая им овладела, когда он узнал, что вместе с рождением Алексея от него отошла необходимость быть наследником. Тогда счастье, переполнявшее его, так и хлестало наружу, потому что он всех вокруг себя хотел видеть счастливыми в эти дни.

Его отказ в 1917 г. от принятия власти без воли народа звучит достоинством, спокойствием и любовью к родине. Мне говорят, что он продиктован Керенским. Форма — может быть, смысл — нет.

Он, вероятно, охотно в силу естественного влечения, отказался бы тогда от всякой формы власти, как и от всяких титулов и всевозможных будущих благ, если бы это не было в его тогдашнем положении малодушием, граничащим с трусостью. А вот скажите вы мне, многие ли из тех, что довели Россию, — допустим из чистых идейных побуждений, — до черной гибели: найдут в себе мужество, отказавшись от власти, признаться: “Простите нас, мы ошиблись”».

Далее Куприн заметил, что понимает мотивы бегства Михаила Александровича: «Конечно, можно при умении верить гарантиям большевиков о безопасности. Но верить ли его рьяным и крайним приверженцам?» Писатель так никогда и не узнает, что человек, в чью защиту он поднял голос, в ночь с 12 на 13 июня 1918 года был убит именно «рьяными», по общепринятой версии.

Куприн считал свою статью невинной, а вот редактор газеты, его приятель Муйжель, из осторожности сделал к статье примечание, что оставляет ее содержание «на ответственности высокоталантливого автора». Позже, на допросе, он объяснит, что не согласен был с позицией Куприна, считал несвоевременным упоминание имени Романова, но не смел не напечатать, как не посмел бы не напечатать Толстого или Чехова [316].

Дальнейшие события Куприн описал много позже в мемуарном рассказе «Обыск» (1930). Что-то, понятно, олитературилось, какие-то даты стерлись в памяти. Сопоставим художественную версию с материалами прессы тех дней, чтобы восстановить реальную картину.

По рассказу, поздно вечером 1 июля к нему пришли с обыском из гатчинского Совдепа. Выгребли все бумаги из письменного стола, дали расписку, потом отвели его в Совдеп, где он провел полубессонную ночь. Утром отвезли в Петроград, в бывший особняк великого князя Николая Николаевича-старшего, где размещался Ревтрибунал. Там ему особенно запомнился комендант, матрос-балагур Крандиенко.

Причину ареста никто не объяснил, и Александр Иванович терялся в догадках. Шевелились какие-то смутные мысли о недавней статье... Да ведь она совсем безобидная... А вот приписка эта Муйжеля, что он-де всю ответственность на автора возлагает... Не в этом ли причина? «Расстрелять, думал я, конечно, не расстреляют, в крайнем случае запрячут куда-нибудь на год, на два...»

На допросе речь пошла именно о Михаиле Александровиче. Куприн слово в слово повторил свою статью, из чего следователь заключил, что он ненавидит советскую власть и ждет взамен нового монарха:

«К вечеру, когда мы с Крандиенко пили чай, приехала моя жена.

— Ты жив?! — вскричала она, ощупывая мое лицо, и вдруг накинулась на коменданта.

— Что это за безобразие у вас творится? Я спрашиваю: как чувствует себя мой муж? А какой-то глупый осел бухнул мне в телефон: “Расстрелян, к чертовой матери”.

Крандиенко улыбнулся светло и широко, от уха до уха...

— Не сирчайте, товарищ Куприна. Це я пошутковав трошки» («Обыск»).

Это — творчество, а ниже — репортаж корреспондента «Петроградского листка», которого 3 июля пропустили к арестованному:

«...Куприн с книжкой в руках сидит один у раскрытого окна и наблюдает движение пароходов на Неве, любуется зеленью Летнего сада.

— Я сильный человек, — говорит Александр Иванович, — но второй день неволи уже страшно утомил меня. Был один допрос, сегодня будут снова допрашивать. Хотелось бы поскорее увидеть мое преступление.

Писатель отмечает крайне внимательное отношение со стороны служащих в карауле.

— Я замечаю какой-то перелом в революционной демократии. Куда-то исчезло прежнее озлобление, проявляются опять природные свойства русской души: доброта, чуткость, своеобразная “жалость к несчастненьким”. Старшие чины любезны, но строго формальны.

Особенно доволен он столом.

— Помилуйте, — оживился арестованный, — принесли мне громадную миску щей с мясом, тарелищу гречневой каши, ломоть хлеба... Предлагают прибавки к обеду. Из всех категорий в смысле питания лучше всего категория “арестованных”. А все-таки как меня — волка не корми, а на волю хочется, до боли, до слез тяжело в заключении» [317].

Неожиданный финал! Корреспондент даже не заметил, что написал какую-то юмореску: «несчастный заключенный» объедается, дает интервью, любуется Летним садом. Экий, право, большевистский беспредел.

Но пресса нагнетала атмосферу. Кадетская газета «Наш век» 2 июля 1918 года перепечатала постановление следственной комиссии при Ревтрибунале:

«...принимая во внимание: