Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского - Ханну Мякеля Страница 72

Они пришли к тому, что я должен считать статую туфтой, и были очень довольны конечным итогом и собственной мудростью, особенно когда по их просьбе я еще это и подтвердил.

Многие из картин в конце концов оказывались в раздевалке сауны или в подобных местах. Одна, которую с особенной любовью подарил Толя, представляла собой пейзаж, сделанный из крошки полудрагоценных камней: сосны, облака, вода… Ее постигла участь оказаться именно на стене в раздевалке (Толя любит сауну в Ситарле и вообще париться), но когда она недавно случайно упала на пол и частично разлетелась на тысячи осколков, я поймал себя на том, что расстроился из-за этого по-настоящему. Я опять понял, что самое важное не предмет как таковой, а намерение дарящего, и когда картина разбилась, казалось, словно разбилась часть Толи. Почти половина верхней части картины сохранилась все-таки в целости, и теперь висит на почетном месте, на нижнем уровне возле банного стола.

9

«Чем хочешь заняться?» — всегда спрашивал я после приезда Ээту, когда более важные дела были переделаны и предварительно обсуждены. «Увидеть Антти и Эрно», — без колебаний следовал ответ. И это было нетрудно, если только Антти не разъезжал где-нибудь в Европе по следам новой книги или не рыбачил нахлыстом, например.

Но если был на месте, он всегда встречал нас с радостью и угощал как минимум обедом, во время которого остротам не было конца.

— Переведи, Ханну!

И я пытался. Каламбуры надо бы запретить (кроме как по-фински). Но разве хоть один писатель может что-то поделать со своим желанием поиграть с языком!

Иногда мы бывали у Антти, тогда еще в Ханко, и ходили под парусами на его яхте «Хаукка» («Ястреб»), и мне пришлось малость поднапрячься в память о старых временах. «Хаукка» шла, приседая в книксенах, вперед под приятным ветром, эта старая дама с широкой кормой, уже прилично повидавшая мир. Антти занимался парусами и смотрел, куда мы идем. «Видишь там вот ту веху, иди немножко понизу от нее», — слышался совет капитана, и я сообщал, что вижу и проведу «Хаукку» туда. Нередко и проводил.

Светило солнце, хождение под парусами ласкало (и всегда ласкает) своими звуками слух, когда вода полощется о борта и шумит ветер. Мне тогда всякий раз вспоминался умерший уже больше тридцати лет назад мой старший брат Юха, а потом проведенные в Куккиаярви детство и юность, 50-е годы, напряжение нервов и мысли и та парусная лодка, которая пронеслась, как огромная чайка. Она подлетела тогда сбоку, взглянула на нас изучающе и пропала.

Затем мы возвращались на берег и продолжали путешествие. К Антти, или Антоше, Ээту и Толя сильно привязались и смотрели на него, словно снизу вверх. Общего языка не было, но мой язык использовали при этом на всю катушку, иногда до такой степени, что он завязывался в узел.

Эдуарду запомнилось из хождений под парусами особенно вот это: «Я поражался тому, что он мог просто так отправиться на своей яхте в море без разрешения КГБ. И тому, что человек вообще имел возможность владеть такой яхтой. Да и то, что Антти мог плавать по морю один при любых ветрах, было необычно. То, что вокруг не было ни единого человека».

Антти был мобильной личностью, но Эрно гарантированно находился в Финляндии. Я звонил и договаривался о встрече, и вскоре мы уже ехали по направлению к его очередной на тот момент резиденции. Сначала в Хямеэнлинну, а затем, во время нового брака Эрно, — в Тампере и в Херванту (пригород, город-спутник Тампере), а там на улицу Няюттелиянкату, которая была выбрана местожительством из-за близости пересеченных местностей для пробежек и велосипедных прогулок. Если погода была хоть немного сносной, мастер ждал нас на дворе с неизменной сигаретой в зубах. И Паула спокойно стояла рядом с ним.

Могла быть уже холодная осень или же только ранняя весна, но он уже ходил по своей земле босиком. Этот лапландский мужик и в самом деле не боялся холода. Лапландский мужик не боялся ничего! Родившийся в Печенге и лишившийся дома, а потом отца, он знал, что значит настоящий страх и что такое потерять все.

Беседа начиналась так: Эрно говорил, а мы слушали. Я переводил. Житель Лапландии говорит монологами, но иногда они перемежаются паузами. Паула подавала угощения незаметно и деликатно, Эрно становился шумнее: «Русский выпить не дурак!» Следовал суровый взгляд на меня, лишенного этой радости. Попробуй только поотнекиваться, а тем более отказаться! А затем, когда и это дело было улажено и передо мной поставлена минеральная вода или кофе, начинался непрерывный, иногда длящийся до часа и действительно интересный монолог, за которым Эдуарду, Толе и Лене — и мне — приходилось следить со стаканами в руках. Иногда Эрно поднимался и брал из пачки новую сигарету, а затем говорил и говорил. Паузы если и делались, то почти исключительно для того, чтобы затянуться или прикурить новую сигарету от еще тлевшей прежней.

Переводил я, как мог и что мог.

— Я говорю долго, а ты переводишь так быстро, — часто упрекал меня Эрно.

— Русский язык такой, — отвечал я, — в нем важные вещи можно излагать сжато… Из твоей мудрости не теряется ничего.

Эрно подозрительно посматривал на меня, но верил. Поскольку выбора не было.

Однажды Эрношка, как мы начали его называть, сидел дома один — Паула была на работе. Его начала угнетать настоящая печаль — метафизическое глубинное сиротство писателя. Это чувство может испытать или понять, вполне очевидно, только другой коллега. Пробка бутылки была уже откупорена, и тут пришли мы. Эрно произносил свой монолог, который продолжался и развивался, пока я не сообразил, что порой не могу ухватить мысль… Ээту тем не менее слушал Эрно как зачарованный, а я переводил, как только мог.

Наконец Эрно замолчал и погрузился в свои мысли, и тогда Эдуард продолжил разговор со мной. Мы говорили о морали, о том, как она проявляется у разных народов. Слово «мораль» (по-фински moraali) Эрно опознал, он словно пробудился от спячки.

— Один язык, одна мораль, — вдруг сказал он и привел мир в порядок.

И я перевел, изменив порядок слов, потому что по-русски это лучше звучало так: «Одна мораль, один язык».

Это буквально лишило Эдуарда дара речи. Когда мы вышли, он только и мог причитать, обращаясь к жене: «Какой мудрый дядька, какой умный. Порой я не понимаю ничего, и, тем не менее, такое чувство, будто понял все. Одна мораль, один язык. Как верно, как верно…»

Об этом и об Эрно хватило разговоров на весь обратный путь. Но Эрно и сейчас все еще не забыт. Эдуард характеризует его в январе 2008 года даже так: «Эрно был большим и прямым человеком. Он говорил так просто, словно бы о пустяках, но говорил-то о самом важном — о свободе мысли».

Ясное мышление всегда означало применительно к Эрно Паасилинне и ясную манеру письма.

Эдуарду вспоминается другое, что я уже и забыл: «Я помню, что он отказался дать интервью какой-то крупной американской газете. Он сказал: «У меня есть свои взгляды. Но они могут повредить нашей стране». Так что он заковал свою свободу в кандалы ради Финляндии. Провозгласил диктатуру самому себе. Даже в этом он был отважен».