Александра Федоровна. Последняя русская императрица - Павел Мурузи Страница 74

Александра встала. Опустилась на колени.

— Благослови же меня, Григорий, святой отец. Я в этом дворце вся дрожу от страха. Я чувствую, что сама виновата в тех несчастьях, которые меня преследуют.

— Никакие несчастья тебя, матушка, не преследуют. Старайся только царствовать с добротой, с всепрощением, не забывая о благородной роли своей материнской…

— Николай боится царствовать.

Распутин помог ей встать с колен.

— Матушка, все это не столь серьезно, как кажется. Но нужно любить. Нужно молиться. Лично я молюсь за вас обоих и денно и нощно.

Вдруг тихо, бесшумно отворилась дверь. В комнату вошел царь.

Он знал, что его жена беседует с Распутиным. — Григорий, надеюсь, тебе удалось утешить нашу горячо любимую царицу…

Александра пошла навстречу мужу.

— Ники, с каким наслаждением я слушала слова отца. Он пообещал мне, что наш ребенок будет жить…

Император заключил жену в свои объятия и все время погладывал на нее, словно объятый страстью влюбленный.

Из темного угла, почти невидимый, Распутин благословлял их обоих.

Он выходил из салона с такими словами:

— Денно и нощно думаю о том, как помочь вам обоим, батюшка и матушка. Но никогда не забывайте — царствовать можно лишь через любовь. Лучше уйти, удалиться, чем накликивать смерть и проливать кровь…

Большая любовь Александры к мужу теперь усиливалась еще и нежным материнским чувством к нему, которое все больше давало знать о себе. Шли годы, а царица еще с далекого прошлого, всегда видела в нем отважного рыцаря из легенды, своего возлюбленного, который явился к ней в ее дремучие немецкие леса, чтобы прожить вместе с ней всю жизнь, настоящую эпопею взаимной нежности, и она наверняка будет видеть в нем такого героя всегда, даже в размытом будущем, но теперь он становился все более чувствительным, слабым, все более уязвимым. Теперь он был таким серьезным, озабоченным, собранным, но в его порой мрачном лице не было ни капли горечи. Он знал, был уверен, что эта разделяемая ими обоими страсть делает ее его верной соучастницей, его идеалом, целью существования! В глазах императрицы всегда сквозил немой вопрос: «Ники, ты несчастен? Ты так страдаешь… Но ты же знаешь, что я готова разделить с тобой все, что бы не выпало тебе… Иногда и жаркий поцелуй, который подсказывает сердце, становится щитом… он защищает от всех, злых нападок, разгоняет опасные, густые тени…»

И она давала советы, вникала в мельчайшие подробности, пыталась объяснить многое из того, что и сама не понимала. Она настаивала, чтобы он принял разумные, мудрые меры, упрекала его в избытке деликатности, в нерешительности при принятии некоторых важных решений. Он на нее за это не сердился, он брал ее за руки, смотрел ей прямо в глаза и говорил без всякой печали — Мое маленькое Солнышко из-за меня скрыто за туманом и облаками… Прости меня, Александра, но я так сильно тебя люблю…

Она клала его голову себе на плечо, ласково гладила его ладонью по шеке и ровным тоном, не поднимая голоса, причитала:

— Ники, дитя мое, Ники, мой самый обожаемый человек на свете, кто же будет любить тебя так же сильно, если не я? Я обещала тебе, клялась никогда не вмешиваться в политику. Я держу свое обещание вот уже десять лет, но сердце мое наполняется все большей тревогой… все вокруг получают от тебя слишком много, вытягивают из тебя все, что хотят. Нужно ведь как-то на это реагировать… Небеса поставили тебя на царствие, во главе этой империи не для того, чтобы постоянно во всем сомневаться… Царская династия — это крепкая цепь, которая не может разорваться, она должна противостоять любому давлению, любым бурям, нападкам этих бандитов… Мы с тобой окружены людьми лукавыми, равнодушными, завистливыми…

Николаю совсем не нравился столь пессимистический взгляд жены на их окружение, и он попытался ей возразить.

— Ну что ты, Аликс, у меня превосходные, настоящие патриоты.

— Но все они — чиновники… Может и способные, насколько им это дано, но они не знают народа, его чаяний, упований…

— Знаю я, знаю, Аликс. Порой я испытываю приступы глубокого уныния. Как хотелось бы родиться где-нибудь в другом месте, в другой стране… Кто знает, где? Ну, скажем, в одной из деревенек, в Крыму, который мы оба так любим. Ах, как было бы приятно сидеть в благоухающем садике над морем, прислушиваться к ровному биению своего сердца и к звучанию наших двух душ…

Вдруг она произнесла хорошую, рассудительную фразу:

— По-моему, ты не самодержец… Ты — поэт… Но, любовь моя, посмотри на действительность. Теперь, когда Господь подарил нам наследника, у нас больше нет права на сомнения. Он нам во всем поможет…

Как всегда, ему нравилась христианская уверенность жены, он улыбался, а она уже вела его к узкой, продолговатой молельне, примыкающей к ее будуару, и оба они там опускались на колени, и в их жарких молитвах находила отражение их безупречная, сильная любовь.

* * *

Николай никогда не давал повода свидетелям его жизни усомниться в его врожденной доброте, его мужестве, честности, но увы, он не был рожден для высшей власти. Понимала ли его властная, упивавшаяся своим высоким рангом мать отсутствие такой способности у сына? Порой хочется в это верить, верить ее сомнениям, иначе чем объяснить постоянную ее критику его любых действий?

Такую трагическую дилемму царю навязывали эгоисты-бюрократы, эти интриганы-придворные, которые не сталкивались ни с каким противодействием своим мелким, корыстным делишкам, и делали управление страной все более трудным, все более опасным занятием.

Неужели на Святой Руси перевелись великие люди, государственные мужи, гениальные политики, в стране, которая была всегда богата на невероятно талантливую элиту?

Но революционное движение, которое только усилилось в результате последствий Кровавого воскресенья, отбивало у многих министров охоту плодотворно работать. Лишь значительно позже, после падения монархии и хаоса, сопровождаемого большевистским разграблением страны, — сколько официальных должностных лиц, среди которых были даже дальние родственники царской семьи, в силу любви к парадоксу из-за личной ненависти или просто из-за желания видеть «перемены», помогали этим жалким агентам, прибывшим из-за границы, чтобы сеять смуту среди рабочих, крестьян, солдат, которые всегда, на протяжении веков, верой и правдой служили императорскому двуглавому орлу.

По этой причине, выдавая желание народа за свое собственное, Николай согласился создать в стране нечто вроде парламента — Государственную думу.

Но, увы, эта Дума постоянно проявляла свою агрессивную неуступчивость, Николай предоставил ей для работы прекрасный Таврический дворец. Пятьсот восемьдесят депутатов требовали от царя введения всеобщего избирательного права.

Граф Фредерикс не скрывал своего болезненного впечатления от этих так называемых «народных избранников», на физиономиях которых явно проступала яростная ненависть к консервативным партиям, желание всячески их провоцировать. Этих людей называли «крысами», В каждом из них на самом деле было что-то крысиное. Министр финансов В. Н. Коковцов однажды изучал одного человека, — крупного телосложения, высокого роста, в рабочей блузе и в сапогах. Этот рабочий с нагловатой усмешкой разглядывал императорский трон, и в эту минуту был более похож на недовольного интеллигента, чем на работягу. Председатель Совета министров тоже смотрел на его злобное, ничего хорошего не предвещавшее мрачное лицо, и шепнул на ухо Коковцову: «Не думаете ли вы, что вот такой тип запросто может бросить в нас с вами бомбу?»