Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского - Ханну Мякеля Страница 76

В селе Ново-Волково, бок о бок с колхозом, с возвращением капитализма появилось аж пять магазинов вместо прежнего одного. Добрели и туда. Эти магазины мне следовало увидеть в сопровождении гида Эдуарда, потому что это был «прогресс». Но при осмотре маленьких магазинчиков и при взгляде на содержимое их полок можно было заметить, что во всех продавалось почти одно и то же, главным образом различные алкогольные напитки: дорогое иностранное спиртное, отечественная водка подешевле и другие виды пойла местного розлива. Продавалась и легальная самогонка. Но нелегальная была, разумеется, еще дешевле, а ее можно было достать у Ивана Ивановича.

Если на основании ассортимента магазинов и можно было прийти к какому-то заключению, то к тому, что при российском капитализме нового тысячелетия люди пьют и курят особенно много, а едят меньше, по крайней мере, судя по выбору товаров. Было печенье, сласти, сушки и хлеб. Выставлены были и чайные пакетики наряду с быстрорастворимым кофе. Мясо, похоже, тоже имелось в наличии, это был импортный товар и в банках, и в упаковках: консервы и колбаса. Но цена продуктов была такой, что обычный человек мог об этих и подобных деликатесах лишь мечтать.

Когда день в Волково заканчивался, там тоже в мою честь всегда топили баню. Она была построена на дворе, а на крыше бани имелся пропеллер, жужжавший с такой силой, словно он молол электричество. Его звук разносился повсюду. Символ детского писателя, слово получало в нем постоянные крылья? В бане, по крайней мере, была финская душа, поскольку ее температура была мягче, ведь печь-каменку привезли из самой Финляндии. Пар был влажным и мягким, согласно стандартам школы Ситарлаского банного общества. Какое наслаждение после долгого дня стереть там пот и усталость!

Однажды, приехав в Рузу, мы опять пошли в баню. Хорошенько попарившись, мы стояли под банными душами. Внезапно Толя проговорил что-то нечленораздельное, прокряхтел и тут же вяло рухнул на кафельный пол и лежал там словно кукла.

Мы с Эдуардом пришли в ужас. Я все еще слышу, как Эдуард запричитал, словно плакальщица: «Толя, Толя, что я без тебя буду делать. Что я буду делать без твоих рук, Толя, Толя…»

Я наклонился посмотреть. И испугался еще больше, потому что Толя казался совершенно безжизненным. Но когда я дотронулся до его плеча, почувствовалось какое-то вздрагивание, кожа была упругой, пульс прощупывался, и пока мы лихорадочно размышляли, что делать, вызвать «скорую» или позвать Базылева, жизнь возвратилась откуда-то из глухих закоулков. Постепенно Толя смог самостоятельно встать.

— Ничего, — сказал он и покачал головой. — Это не важно.

Вскоре Толя уже опять сидел и парился, не обращая внимания на наши возражения. А затем даже выпил немного водки, в качестве лекарства. Не было такой болезни, от которой в России не помогла бы водка.

Толя был Толей, всегда самим собой. Он действовал и хлопотал, был готов ко всему. Даже в Ситарле он постоянно спрашивал, что ему поделать: побросать наколотые дрова в сарай или что-нибудь другое, — если не мыл в кухне посуду с такой типичной для русского тряпкой для мытья в руке; ибо посуду он мыл именно тряпкой вместо специальной щетки.

Однажды у меня случайно оказался мой сын Лаури, и охваченные желанием поработать компаньоны покрасили переднюю стену дома, выжженную солнцем. Общего языка не было, но понимание, веселое времяпрепровождение и подшучивание над хозяином удивительно объединяло. Эта стена всегда сохраняется в моей памяти как покрашенная ими, хотя поверх уже был нанесен новый слой краски.

Когда наступал вечер, приходила очередь сауны и мытья. Со всеми сопутствующими этому делу обрядами, которыми управлял именно Толя.

Эдик не был особым любителем париться, в жаре он просиживал минимальное время, но долго прохлаждаться после парной ему нравилось. А для Толи сауна была в Ситарле лучшим местом, сауна и он были неразделимы. Когда Толя прибывал с визитом, самое важное было, чтобы нашу крохотную баньку, притулившуюся на краю обрыва скалы, не забывали топить каждый вечер. Он и сам хотел это делать; мне нужно было только сначала точно показать положения вьюшек и то, как добиваться наилучшей тяги в топках каменки и водяного котла.

Рассказ Василия Шукшина «Алеша Бесконвойный» был Толиным вторым и самым важным руководством. В этом рассказе говорилось об Алеше, прозванном так «за редкую в наши дни безответственность, неуправляемость», который был старательным и умелым работником, но тем не менее никогда не работал со всеми по субботам — не участвовал в субботниках. Как его ни понукали, ни убеждали, ни пробовали повлиять — без толку. Он шел без конвоя, шел один, своим путем… От строительства коммунизма он устранялся, ибо у него было более важное дело. Центральным ритуалом в Алешиной жизни было топить всю субботу баню и под конец попариться в ней. «И думы думать» (в рассказе этого выражения нет).

С какой любовью Толя читал короткий шукшинский рассказ перед походом в баню, читал мне вслух, и как точно он его цитировал мне по памяти, и пока топил, и когда между делом заходил в дом попить чаю и выкурить трубку. И как он наслаждался, когда баня была готова, и он мог остаться там один, — мне было достаточно трижды хорошенько попариться. Только через пару часов Толя наконец прибывал в кухню, где его ждала еда и все мы. Мягко ступая, Толя входил, благоухая чистотой, иногда с приклеившимся к щеке березовым листком от веника, хотя он и окатывал себя ведрами ледяной воды из нашего нового артезианского колодца. Теперь ему наконец-то было хорошо, как шукшинскому Алеше. В шкафу стояло темное пиво, Толя любил именно его. И теперь душа была просветленная, и Эдик, который, будучи плохим парильщиком, был вынужден довольствоваться лишь моим обществом, сразу оживлялся, когда Толя, свой человек, наконец опять был рядом.

Медленно вечерело, лето подходило к концу. Наплевать, что жизнь коротка, ведь именно сейчас так длинна. Ибо радостей хватало, а мы был живы и здоровы, все трое!

И тут кому-нибудь приходило на ум процитировать, ради разнообразия, Есенина или Пушкина — вероятнее всего, мне. Ибо и нижеследующие пушкинские строки я все еще могу продекламировать наизусть. Хотя у нас именно в тот момент не было забот, где-то эти заботы поджидали всегда. И поэтому строки подходили, и подходят сейчас, и будут подходить впредь, хотя мы и знаем, что эта описанная Пушкиным дорога не обязательно доведет до места, а с дороги можно в конце концов даже скатиться на обочину. Тем не менее, греет мысль о единстве, о том, что горести можно хотя бы попробовать разделить:

1

К концу декабря 2007 года жизнь Эдуарда успела продлиться семь десятилетий. В это трудно поверить, когда смотришь на него и слушаешь, но поверить приходится. Эдику было два года, когда его отчизна начала свою первую настоящую наступательную войну, атаковав Финляндию; ведь Гитлер и Сталин договорились о сферах влияния в Европе, о разделе слабых стран. Вам Польша, нам Финляндия.