Горький без грима. Тайна смерти - Вадим Баранов Страница 77

Продолжил.

Кто такие писатели? Инженеры человеческих душ.

Каким должен быть метод новой литературы? Социалистический реализм (ему понравился термин, промелькнувший весной прошлого года в «Литературной газете»).

Говорил Сталин не торопясь, неожиданно долго.

Некоторые все же записывали, ухитрившись пристроить книжки на колени: Ф. Гладков, Б. Пильняк, В. Бахметьев…

Сталин делал вид, что не замечает.

Продолжал. Партия и писатели должны работать в полном контакте, у них одна цель: воспитание нового человека. Дальше — о планах социалистического строительства. Не забыл и про важность критики недостатков. Большой упор делал на том, что отныне руководить писатели своей работой должны сами — для того и создается их творческий союз.

От речи Бухарина ждали большего: ходили слухи, что именно ему будет поручено выступить на съезде с обстоятельным докладом. Говорил он кратко, в довольно общей форме. Этот знаток литературы, критик, задиристый полемист явно сдерживал себя… И большинство не догадывалось: Бухарин уже понимал, что ему как оратору нельзя раскрываться в присутствии Сталина, чтоб не возникло нежелательного контраста.

И тем не менее Сталин речью Бухарина остался недоволен. Ему доложили, что на совещание Бухарин опоздал, и дежурные не пропустили его. Тогда немало тому удивившийся Николай Иванович в раздумье отошел в сторону и… ловко перемахнул через ограду. В этом крепком, спортивном человеке было немало чисто мальчишеского, такого, чего не должен себе позволять большой политик.

В перерыве произошел инцидент, который произвел на всех ошеломляющее впечатление. Сталин вышел из комнаты, куда удалился с Кагановичем, Мехлисом и другими, и подошел к одной из групп, на которые разбились писатели. Здесь были Горький, Гладков, Бахметьев, Безыменский. Был и Бухарин. Сталин подошел молча. Чувствовалось: чем-то недоволен. Налили вина… Вдруг Сталин, обратившись с бокалом в руке к Бухарину, посмотрел на него жестко-неприязненным взглядом и сказал: «Ну, и скоро ли ты нас предашь?»

Спросил, словно только что, в соседней комнате, получил какие-то сведения, о которых не мог знать никто.

Все опешили. Все, включая, разумеется, и Бухарина. Он начал растерянно уверять, что нет никаких оснований подозревать его в чем-либо и уж тем более заводить об этом речь на таком собрании…

Минуя Бухарина, Сталин чокнулся со всеми остальными и вдруг с еще большей ожесточенностью сказал: «Ну, смотри, это может плохо кончиться!»

Всем, кто знает, каким был Сталин, может показаться, что в этом эпизоде просто-напросто выявился его тиранический характер. И только. Однако именно в эту пору, во время тех же встреч с писателями, сам Сталин проявлял и выдержку и чувство юмора… Он с успехом носил одну из своих масок.

Что же касается выходки в доме Горького, то некоторые писатели могли воспринять ее как жестокий реванш за явную бестактность, допущенную Бухариным здесь же, у Горького, вероятно, в первой половине 1932 года, во время другого совещания писателей, состоящих в партии. Вспоминает К Зелинский.

«Выпили. Фадеев и другие писатели обратились к Сталину с просьбой рассказать что-нибудь из своих воспоминаний о Ленине. Подвыпивший Бухарин, сидевший рядом со Сталиным, неожиданно взял его за нос и сказал: „Ну, соври им что-нибудь про Ленина“».

Сталин был оскорблен. Горький явно растерялся. Сталин сказал: «Ты, Николай, лучше расскажи Алексею Максимовичу: что ты на меня наговорил, будто я хотел отравить Ленина».

И Сталин рассказал известный теперь эпизод с просьбой Ленина дать ему яд, чтобы облегчить предсмертные страдания. Тогда, в 1932-м, даже Сталин не нашел, как сразу прореагировать на выходку Бухарина. Но, как известно, Сталин ничего не забывал и ничего никому не прощал, в чем убедились все, знавшие о выходке Бухарина, пусть и беззлобной, но, конечно же, бестактной.

И опять жизнь не укладывается в разрабатываемые нами четкие схемы. Совершенно непонятно, как мог допустить такую выходку Бухарин после той дикой травли, которой был подвергнут в 1929 году. А может быть, еще более парадоксально, что, несмотря на нелепое поведение Бухарина в доме Горького и мстительность Сталина, именно Бухарину будет вскоре поручен один из основных докладов на предстоящем съезде писателей — доклад о поэзии, в котором как высшее достижение будет расценена муза Пастернака.

Если до недавних пор роль Горького в выдвижении Бухарина как докладчика на съезде выглядела лишь как гипотеза, то теперь документально доказано: именно он, преодолевая сопротивление многочисленных ортодоксально настроенных литераторов и чиновников, отстоял кандидатуру Бухарина [58]. В ответ на недоуменный вопрос Гронского по этому поводу Сталин ответил с раздражением: «Горький изнасиловал». Чтобы кто-нибудь «изнасиловал» диктатора, прибравшего к рукам всю полноту власти? Случай воистину беспрецедентный!

Не все участники собрания успели узнать об озадачившей сталинской выходке по поводу «предательства» Бухарина, происшедшей во время перерыва и решительно расходившейся с тоном его выступления. Но абсолютно всех озадачила прозвучавшая вскоре речь Мехлиса. Редактор «Правды», поздравив писателей с предстоящим объединением в свой Союз, вдруг заявил, что писатели, ведя замкнутый образ жизни, мало знают друг друга. Но жизнь, суровые законы социалистического строительства требуют крепить ряды, а для этого нужно и «прочищать» ряды от нежелательных элементов. Это «прочищать» прозвучало так, как «пропалывать», то есть уничтожать сорняки. Такой, с позволения сказать, «тост» один из участников встречи назвал «оригинальным и страшноватым». Тогда еще никто не мог предполагать, насколько он страшен…

Все видели, сколь встревожила эта речь Алексея Максимовича. Он постарался прокомментировать ее в том духе, что Союз сам будет принимать новых членов, воспитывать их, а если надо, может кого-то и исключить… Но многие почувствовали, что Мехлис имеет в виду что-то совсем другое. Теперь мы хорошо понимаем — что именно.

Впрочем, ощущение надвигающейся беды нет-нет да и давало себя знать уже тогда. И если уверенно, бодро выступали вчерашние рапповцы Авербах, Родов, словно желая продемонстрировать свою былую дееспособность, то совсем иной характер носили некоторые другие выступления.

Пильняк недвусмысленно выразил тревогу: не произойдет ли подавление индивидуальности писателя общественностью?.. О том же говорил Зелинский…

Хотя Пастернак и не выступал, но в перерыве он метался от группы к группе, будучи чем-то крайне взволнован и ища понимающего собеседника…

Отношения Горького и Пастернака, естественно, являются самостоятельной огромной темой. Попутно лишь одно небольшое соображение по этому поводу. Если XIX век, пытаясь отстоять духовную суверенность литературы, нередко выдвигал принцип «искусство для искусства», а Горький в начале 20-х годов трансформировал его в формулу «искусство вне политики», то XX век вскоре убедил: политизация художественного сознания неизбежна.