Не опали меня, Купина. 1812 - Василий Костерин Страница 8

Как я хорошо понимаю моего друга! Наше продвижение скрашивали иногда анекдотические случаи. Однажды на марше в сторону Смоленска мы обнаружили под кустом мирно спящего на шинели русского солдата. Его ружьё оставалось зажатым между колен. Видно, отстал от своей колонны. Он мирно посапывал и во сне отгонял от лица слепней, лениво помахивая короткопалой рукой. Мы окружили его, посмеиваясь и не желая будить. Всем, думаю, ведомо это чувство: кошка уже уверена, что обессилевшей мышке не убежать. Мы даже не стали забирать у него ружьё. Наконец солдат, почувствовав что-то, проснулся. И только тогда у него вырвали оружие и отвели в штаб, где допросили. Но что мог знать простой рядовой? На вопрос о направлении, в котором отступила колонна, он, пожав плечами, неопределённо махнул рукой. И он не врал — действительно не знал. Даже наши разъезды подолгу разыскивали следы отступления русских, чтобы выбрать верное направление преследования.

Однажды под вечер мы всё же нагнали врага. Равнина перед нами была усыпана вражескими солдатами, повсюду горели костры. Мы воспрянули духом: наконец-то! Завтра будет сражение! Начинать его с ходу поздно: нет сил, да и сумерки не способствуют началу атаки. И вот ранним свежим утром мы выбираемся на позиции. И что же видим? Перед нами расстилаются бескрайние поля — пустынные, покинутые. Кое-где к небу всё ещё тянется жидкий дымок прогоревшего костра. С какой-то молчаливой насмешкой враг опять отступил, не оставив нам никакого указания, где же его теперь искать. Да, Барклай де Толли умел отступать и делал это мастерски. Русские воздвигли постоянную и подвижную преграду, прочный барьер между нами и собой: это сожжённые склады, сёла и целые города, уведённый скот, рассыпанное или подгоревшее зерно, уничтоженный фураж, разбитые бочки из-под пива и водки, влажная земля, пропитанная алкоголем. Это было полное опустошение: они уничтожали буквально всё, что не могли захватить с собой. Мы брали не цветущие города, в которых можно было бы отдохнуть и подкрепиться, а смердящие развалины, которые несли нам голод, болезни и эпидемии. Даже самые стойкие и твёрдые стали поддаваться желанию помародёрствовать.

Кажется, под Вильной Жан-Люк обронил: «Похоже, нас ждёт ещё одна Испания». Губернатором Вильны император назначил полковника Жомини, а Жан-Люк недолго воевал под его началом в Испании. Но скоро мы поняли, что с Испанией русскую кампанию не сравнить. Там, несмотря на партизанскую войну, по рассказам Жана-Люка, на пути армии то и дело попадались виноградники, огороды; воды, вина, хлеба и, конечно, тепла было всегда вдоволь. А здесь?..

Однажды нас с Жаном-Люком пригласил в гости генерал Рапп, который, как и мой боевой друг, был из Эльзаса, а я помнил Раппа ещё по Египту. Жан-Люк рассказывал, что за время службы в армии Наполеона Рапп получил двадцать две раны, четыре из которых — в битве при Москве-реке.

Кажется, именно у Раппа мы услышали такую историю. Когда они стояли на реке Дриссе недалеко от Витебска, рано утром к ним вернулся из разведки авангард. Раппу доложили, что впереди находится лагерь русских. Дриссу и оба берега скрывал непроглядный туман, такой густой, что в полутора метрах уже ничего не просматривалось. Решили сразу же атаковать русских, пока они спят сладким утренним сном.

«И вот мы осторожно продвигаемся вперёд, — рассказывал один из гостей генерала Раппа, — сдерживаем дыхание, не дай Бог кашлянуть; даже лошади, кажется, ступают на цыпочках, нервы на пределе, холодок бежит по спине. Можете себе представить: ты идёшь, не зная куда, ничего не видишь впереди, только помнишь, что там тебя ждут ружья и пушечные жерла, которые не задумываясь выплюнут в тебя горячий град свинца и чугуна. Только вынырнешь из тумана — и станешь пушечным мясом. И прощай прекрасная Франция! Не помню, сколько длилось это немое наступление в седом влажном тумане. Может, несколько минут или полчаса. Думаю, полчаса нервы не выдержали бы. До сих пор вспоминаю, что мне очень хотелось заорать изо всей мочи и броситься вперёд в штыковую атаку на невидимого врага. Только бы разорвать эту гнетущую давящую и опасную тишину. Не представляю, как мне удалось сдержать себя. Но вот непроглядный туман поредел, мы пригнулись и стали продвигаться чуть быстрее, наконец вынырнули из этой мути на свет. Не успев затормозить, кто-то сорвался и упал во вражеский окоп, где-то в стороне ещё один солдат по инерции сделал лишний шаг и, споткнувшись о бруствер, упал в траншею… И что же мы увидели? Перед нами были валы и большие окопы, но за валами не было пушек, а в окопах — солдат. Только одинокий мужичонка бродил между ямами, подбирая что-то с земли. Думаю, наш разъезд принял за русских солдат именно его. Видимо, ночью русские оставили позиции и отступили вглубь своей необъятной пугающей страны. Несколько секунд всё еще стояла мёртвая тишина. Потом кто-то кашлянул, кто-то хмыкнул, некоторые начали переговариваться друг с другом, всё ещё шёпотом. Где-то справа захихикали, в другой стороне натужно засмеялись, а потом, будто соскочила какая пружина, раздался громовый хохот. Смеялись все, крутясь на месте, хватаясь за животы, падая на колени, давясь от приступов смеха. Вы бы слышали этот хохот! От него кровь стыла в жилах. У некоторых началась истерика. Вот такую цену мы платили за русское отступление и уклонение от сражения».

Во время этого рассказа у меня мурашки пробегали по коже. Помнится, генерал Рапп сначала улыбался, но под конец улыбка застыла у него на лице, подобно маске, а в глазах генерала, не по-эльзасски горячего, появилась влага. Чтобы скрыть свои чувства, он поднял бокал вина и предложил выпить за прекрасную Францию и за наши победы.

Мы перешли Неман в ночь на 24 июня, а ровно через месяц Александр прибыл в Москву. Кстати, о реках. Из них больше всего нас разочаровал Днепр. Мы переправились через него на понтонах уже после Березины. Все чаяли увидеть великую реку, которую греки называли Борисфеном. Наши солдаты не хотели верить, что это и есть знаменитый Борисфен. Он не производил впечатления ни своей шириной, ни глубиной на тех, кто хоть однажды видел голубой Дунай. «Этот Днепр, как Россия, — сказал кто-то, — издали кажется чем-то значительным, а вблизи — совсем ничего». И мы, смеясь и пошучивая, переплывали невзрачную реку, ещё не подозревая, что лишь немногие из нас перейдут её на обратном пути. Справедливости ради замечу, что мы видели Днепр в верховьях.

Но вернусь к тому, с чего начал. Итак, русский император пожаловал в старую столицу просить подкреплений не только у Москвы, но и других губерний. И все откликнулись. По свидетельству герцога де Коленкура, некоторые губернии выставляли в ополчение десятки тысяч человек, а частные лица на свои средства — роты и даже эскадроны с полным снаряжением. Войну назвали «нашествием» и придали ей религиозный характер: московский митрополит Платон подарил Александру чудотворный образ святого — почитаемого народом Сергия, а император передал икону московскому ополчению. Начиналась не простая война, а священная. Их попы внушали народу, что Наполеон есть антихрист, а мы — легионы дьявола и духи ада, прикосновение к которым несёт вечную погибель. Крестьяне даже не мыли, а выбрасывали посуду, из которой мы ели у них на отдыхе, опасаясь осквернения. Кстати, как рассказывал Жан-Люк, в Испании Наполеона тоже считали антихристом.