Неофициальная жизнь Романовых. Царский декамерон - Михаил Пазин Страница 8

Царь Федор Алексеевич скончался в 1682 году, через два месяца после новой женитьбы «апреля в 27 день, грехов ради всего Московского государства». И шел ему всего лишь 21 год! Остается только удивляться, как много он сделал за свои короткие шесть лет правления, помня при этом юный возраст царя. Он успел и полюбить и реформировать страну. Однако, во всяком случае, движущей силой человека, его побудительным мотивом всегда есть любовь. Так что любовь царя к прелестной Агафье Грушецкой была первична, а реформы вторичны. Такая вот «лав стори».

Однако со смертью Федора Алексеевича не было все так просто. Помните, заключение врачей, осматривавших царя и сделавших вывод, что его болезнь не смертельна? А тут он умирает совсем молодым! Практически сразу пошли слухи, что его отравили. И сделали это Нарышкины, в частности, по приказу «медведихи», как называли Наталью Кирилловну. В подтверждение этой версии можно заметить, что во время бунта, вспыхнувшего сразу после кончины Федора Алексеевича, разъяренные стрельцы изрубили на части Ивана Нарышкина, подозревая его в отравлении царя, и личного врача государя Даниила фон Гадена. Кроме отравления Федора ему приписали еще и чернокнижие. Так это было на самом деле или нет, за давностью времени нам уже не разобраться.

Интересна история кончины второй жены Федора, Марфы Апраксиной. Она на 33 года пережила своего мужа и скончалась в 1715 году. При этом любознательный или начисто «отмороженный» Петр I, тут уж как кому нравится, решил узнать: спал ли Федор с Марфой или нет? Он лично сделал вскрытие и убедился, что Марфа умерла девственницей. Значит, Федор с ней не спал. Любопытство мерзавца было удовлетворено.

(царевна Софья Алексеевна) «Свет мой Васенька! Здравствуй, батюшка мой, на многие лета! И паки здравствуй, Божиею и Пресвятой Богородицы милостию и своим разумом и счастьем победив агаряне! Подай тебе Господи и впредь врагов своих побеждать! А мне, свет мой, и не верится, что возвратишься; тогда только поверю, как увижу тебя в объятиях своих, света моего. Что же, свет мой, пишешь, чтобы я помолилась: будто я верно грешна перед Богом и недостойна; однакож, хотя и грешная, дерзаю надеяться на его благоутробие. Ей! Всегда прошу, чтобы света моего в радости видеть. Посем здравствуй, свет мой, на веки несчетные», — писала Софья Алексеевна своему возлюбленному Василию Голицыну, когда он воевал с татарами и турками в Крыму.

Это письмо написала не восторженная 16-летняя школьница, а женщина, которой уже исполнился тридцать один год. Сколько пыла страсти в этом коротком послании! Кто же она, Софья Алексеевна Романова? И кем же для нее был «свет мой», боярин и князь Василий Васильевич Голицын?

Ее образ мы можем видеть на знаменитом портрете Ильи Репина «Царевна Софья Алексеевна в Новодевичьем монастыре в 1698 году». Мы не знаем, какая толстая и непривлекательная, мужеподобная, с выпученными глазами бабища послужила моделью дня знаменитого художника. О ней и сейчас пишут: «А тело ее было широко и коротко как обрубок! А голова — как котел и покрыта волосатыми бородавками! А на ногах — шишки!» Этот образ правительницы Русского государства как будто списан с насквозь лживого романа Алексея Толстого «Петр I».

Это все неправда. Судя по воспоминаниям современников, в том числе иностранцев, обретавшихся при русском дворе и видевших ее воочию, Софья была весьма привлекательной молодой женщиной. Вольтер, знакомый с ее подлинными портретами, называл ее красавицей. Она не была, конечно, красавицей в истинном значении этого слова, но не была и безобразной, как о ней говорили в петровское время.

До своего головокружительного взлета на вершину власти Софья жила так же, как и прочие царские дочери и жены. Им предписывалось такое мелочное и строгое исполнение всех обрядов и правил, что кремлевские терема казались самыми суровыми монастырскими стенами в России. Только священнослужители и родственники были единственными посетителями царского терема. Содержание девушек напоминало строгие порядки султанского гарема, но правила здесь были еще жестче. Даже врач к ним допускался только в случае очень серьезной болезни. Когда он приходил, то ставни закрывались, чтобы он не смог увидеть своей пациентки при ярком свете. Щупать пульс доктору позволялось только через какую-нибудь тонкую ткань. То же самое было и при посещении церкви. Потайные ходы вели из терема в храм, где царица и царевны скрывались за специальными красными занавесями от взглядов других прихожан. Порой дело доходило до смешного, если не страшного. Однажды в одном из внутренних дворов царского дворца два молодых дворянина, оболтуса, Бутурлин и Дашков, случайно встретили карету, в которой царица вместе с дочерьми отправлялась на богомолье в дальний монастырь. Этот случай чуть не стоил им головы. Их поволокли в застенок и стали пытать — а не специально ли они поджидали экипаж, чтобы взглянуть на царицу? Царевны не могли присутствовать ни на одном торжестве, которое нарушало ужасное однообразие теремной жизни. Они могли появляться только на похоронах, при этом шли за гробом в непроницаемых вуалях, очень похожих на паранджу. Простой народ знал их только по именам, упоминаемым при богослужениях. Они же, в свою очередь, ничего не знали о том, как живет страна, и вынуждены были существовать в том узком кругу, который им был определен по статусу. Мы уже писали о том, что они не могли даже жениться, познать сладость любви и радость материнства. Простой смертный им в мужья не годился — это не соответствовало их высокому статусу. В то же время какой-нибудь иностранный принц не мог стать мужем царской дочери, так как для этого ему пришлось бы сменить религию. На примере с королевичем Вольдемаром мы это хорошо видели. Им была одна дорога — или в монастырь, или же умереть старой девой.

И Софья Алексеевна эту замшелую, женоненавистническую традицию сломала! После нее уже никто не осмелился запирать женщин в теремах; они могли выходить замуж за иностранцев и даже обязательно за них, участвовать в политике, вести светский образ жизни со всеми ее радостями и удовольствиями.

А случилось это так. Рано лишившись матери, Марии Милославской, смышленая и бойкая Софья возненавидела теремную, затворническую жизнь. Ей претило находиться в скучных хоромах среди тупоумных нянек и мамок, под вечный шепот богомолок. Она остро ненавидела сплетни сенных девушек за монотонным рукоделием и мелкие интриги в женских палатах. Ее душа требовала широкой жизни, деятельности и борьбы. Софья быстро освоила грамоту, много читала, знала польский, латынь и греческий языки, писала стихи, разбиралась в таких мужских науках, как военное дело и фортификация. Ее учитель и учитель ее брата, царя Федора, Симеон Полоцкий мог бы гордиться своей воспитанницей. Священник Сильвестр Медведев, ближайший сподвижник Софьи, без всякого подхалимажа называл ее Премудрой.