Рокоссовский. Терновый венец славы - Анатолий Карчмит Страница 8

— Да, это был я.

— Тогда проводите меня.

После этой встречи они назначали свидания несколько дней подряд. Командир полка Рокоссовский всегда приходил без опозданий, минута в минуту. Молодые люди быстро нашли общий язык, будто они были знакомы давно. Как призналась Юлия, она тоже часто ходила в театр и каждый раз надеялась встретить того внимательного наблюдателя, но, увы, он так и не появился.

Девушка рассказала, что после окончания Троицкосавской гимназии она училась еще на дополнительных курсах, давших ей право преподавания в начальных классах, и что она педагог с двухгодичным стажем. Он узнал также, что в их семье одиннадцать детей и среди девочек она самая старшая.

Рокоссовскому нравилась ее не по годам житейская мудрость, рассудительность, умение слушать, не перебивая, а ее певучий голос просто завораживал его. Он все больше и больше думал: как же ее попросить, чтобы она стала его женой.

Возвращаясь к себе после свидания с девушкой, он был рад, что на излете третьего десятка, после многолетней кровавой войны, не огрубели его чувства и не остудилось сердце. Ему теперь казалось, будто в знойный летний день пронеслась гроза и омыла жаркое небо, унесла пыль и омолодила землю.

И вот пришла очередная суббота. Они встретились вечером у поймы мелководной реки Кяхты, где было оборудовано место для купания и стояло несколько скамеек.

Давно село солнце за горизонт; на востоке, над монгольской пустыней Гоби висела краюха луны; была прохладная весенняя звездная ночь. Вокруг — ни души.

Рокоссовский и Юлия сидели молча на скамейке и вслушивались в тишину. Когда его рука нежно опустилась ей на плечо, она доверчиво прильнула к нему, будто понимая, что судьба ее решена, хотя и мучили ее некоторые сомнения.

— Юленька, — вдруг заговорил тихим голосом Рокоссовский, прижал к себе девушку и поцеловал. — Я тебя очень люблю, выходи за меня замуж.

— Тише ты, задушишь, медведь, — проговорила она с дрожью в голосе. — Знаешь, Костя, ты красный командир, много видел, много знаешь, воевал за Советскую власть, вел борьбу, как сейчас говорят, с мироедами и кровопийцами. — Она замолкла и отстранилась от Рокоссовского.

— Юленька, говори дальше. — Он взял ее руки в свои теплые ладони.

— Мой дед, Иван Бармин, был купцом, да и отец не чурался купеческих дел, — сказала она, подняв на него глаза, в которых выступили слезы. — Вот мы и есть те мироеды и кровопийцы. Теперь что ты скажешь?

— Юленька, какое это имеет значение? Ведь я тебя люблю!

— Погоди, Костя, это еще не все, — сказала она дрожащим от волнения голосом. — Мой старший брат Петр был есаулом в казачьих частях атамана Семенова. Правда, потом перешел со своей сотней к красным, но все равно получил десять лет, теперь отбывает срок в Сибири. Подумай, Костя, нужна ли такая жена красному командиру? Ведь наша семья… — Она не договорила, прижала его руку к своей щеке.

Рокоссовский ощутил на ней капли слез.

— Ты что, милая, вот уж не думал, Юленька…

— А знаешь, каким именем меня окрестили? — Она выкладывала все свои сомнения.

— Каким?

— Июлиания, — ответила тихо она. — В 20-м году я заменила на «Юлию».

— Очень хорошо. Ты не догадываешься, как я буду тебя теперь называть?

— Как?

— Люлю, отныне ты моя Люлю.

— Ой, какой ты смешной!

Вскоре они вернулись в город и долго бродили возле дома Барминых, обговаривая, как объявить родителям о их решении.

Назавтра, в воскресенье, Рокоссовский заехал за своей будущей женой на легковой машине, и они позволили себе небольшое путешествие — посетили музей декабристов в городе Селенгинске.

Ровно в полдень они подошли к месту, где были похоронены Николай Бестужев, жена Михаила Бестужева, его дочь и декабрист Торсон с матерью, приехавшей к нему за несколько дней до смерти.

Ансамбль памятников из черного мрамора, обнесенный якорной цепью, возвышался над окружающей местностью, словно маяк на самом высоком берегу океана.

Глубоко внизу, под скалистым обрывом, кипела и до рези в глазах искрилась шустрая река Селенга. Через сотни километров ее синевато-серые воды, дробя на множество мелких речушек, принимал в свои широкие объятия седой Байкал.

Чуть ближе, по зеленому буераку, раскинулись руины домов старого казачьего селения. Низкорослые, кряжистые деревья, переплетенные хмелем и плющом, держали в осаде потемневшую от времени церковь, намертво приросшую к земле наперекор стихии.

Глухой плеск реки, ленивая игра солнечных лучей, восторженный крик каких-то серых птиц, паривших над селением, сухой и пахучий, как дыхание ребенка, теплый воздух, сизая дымка над зелеными скатами гор — все это наполняло душу Рокоссовского любовью к жизни, к неувядающей красоте природы. Он стоял возле памятника декабристам и не в силах был сдвинуться с места.

Он посмотрел на свою Люлю. В легкой светлой шляпке, защищавшей голову от палящего солнца, в розово-белом, как утренний туман над его родной Вислой, костюме, раскрасневшаяся от волнения, она нежно прижимала к груди охапку полевых цветов, собранных ее Костей, и мило-мило улыбалась. Она казалась ему самой прелестной женщиной на свете, олицетворением красоты этой природы, короткой и знойной забайкальской весны.

Через две недели состоялась скромная свадьба. В легком подпитии, кряжистый крепкий мужчина лет 60-ти, с роскошной курчавой, седой бородой, отец Юлии, Петр Иванович, заманив зятя в отдельную комнату, повел с ним откровенный разговор.

— Неужели тебе не надоела, сынок, военная служба? — спросил он, хитро заглядывая в глаза. — Жили бы у нас, дом большой, хватило бы места всем. Я вижу, ты мужик крепкий, сообразительный, глядишь, жили бы не хуже других.

— Я думал об этом, но тяга к военной службе — крепче моей воли. Я пришел к выводу, что военная служба не только моя профессия, но и моя судьба.

— Как ты думаешь, может, все-таки пройдет поруха и мы опять заживем как люди? — Прокуренными пальцами старик достал портсигар, угостил зятя папиросой и сам закурил. — Или будем продолжать обирать тех, кто нажил добро своим горбом?

— Заживем, Петр Иванович, обязательно заживем. Ради чего надо было заваривать всю эту кашу? Только ради хорошей жизни всех людей.

— Хотя у нас и окраина России, но жили мы дай бог каждому, — сказал отец, прикуривая погасшую папиросу. — Кого только не увидишь, бывало, на улицах нашего города? Купцов — да не из одних сибирских городов — от Нижнего, из Казани, из самой Москвы наведывались гости. А сколько в этой сутолоке было татар, бухарцев, калмыков, тунгусов? Не счесть. Скотоводы, купцы, охотники…

Рокоссовский заметил, что старик тоскует по торговому делу и понимает в нем толк.

— Мягкой рухляди — завались: бобры, выдры, соболи, белки, песцы, — охотно продолжал Петр Иванович, заметив в глазах зятя неподдельный интерес. — Все это обменивалось у китайцев на шелка и бархаты, на ревень, сахар, на фарфоровую посуду. Скажу я тебе, Костя, откровенно: у нас был порядок. На протяжении нескольких верст с российской стороны стоял широкий прогон, а перед самой Кяхтой — плотина и мост с большим шлагбаумом, чтобы всякий едущий к границе со своим товаром не прошмыгнул мимо таможни. О, с налогом было строго.