Нелидова. Камер-Фрейлина императрицы - Нина Молева Страница 8

«Уложить два тощих чемодана — вы же не брали сюда настоящего гардероба, мадам, — и три шляпных коробки!» — У меня и нет такого гардероба. — «А мог бы быть. Но на такую работу мне хватит двух часов». — Вот и великолепно. Поспешите же! «Поспешить! Но ведь дело не в чемоданах, а в лошадях. На каких именно мы поедем? О них надо договориться, попросить управляющего». — Ни в коем случае! Мы поедем на почтовых. Надобно, чтобы кто-нибудь добрался до станции и уговорился с ямщиками. — «На почтовых? Вместе с нищими чиновниками и помещиками от трёх крестьянских душ? Мадам, это немыслимо! Я сейчас же иду к управляющему». — Я запрещаю это вам, Селестин! Достаточно, если нас довезут до почтовой станции. Вы окончательно решили вывести меня из терпения. — «И это значит, что мы будем ночевать на этих отвратительных станциях? » — Естественно. А как же иначе? — «Мадам! Вы скрыли от меня, что в письме есть листок от госпожи гофмейстерины». — А ты успела его увидеть. — «И прочесть. Да-да, мадам, вы можете возмущаться, но мой долг доставлять вам наибольше удобства, и я не отступлюсь от своих обязанностей, как бы вы ни гневались. Письмецо от гофмейстерины можно показать местному начальству и получить казённых лошадей. Так будет быстрее, удобнее — мадам, вы не девочка! — и дешевле». — Селестин! — «Бог мой! В конце концов, я забочусь и о своих боках тоже, мадам. Я не уверена в исходе своих хлопот, но не могу от них отказаться!»

Возок, как ни удивительно, нашёлся. Не слишком тёмный и не слишком душный. Сравнительно новая обивка поглотила настоявшиеся запахи конского пота, кожи, дёгтя. Но всё равно на разъезженных подтаявших колеях его швыряет во все стороны, как рыбацкий чёлн в непогоду. На станциях никакой еды, кроме водки и самовара. Селестин не успела толком запастись провиантом. Но это не страшно — лишь бы скорее: пока не наступила ростепель.

1838 год... Сколько времени — пустого, бессмысленного. — Селестин, как долго жила ваша тётушка в своём лотарингском замке? — «Долго, мадам. Едва ли не тридцать лет». — И чем она занималась? — «Разве я вам не говорила, мадам, она забрала с собой все рисунки и эскизы господина Фальконе, его записки и рукописи. Всего этого набралось очень много». — И что же? — «Мне писали, что она целыми днями перебирала эти свои богатства. А рядом лежали её аккуратно свёрнутые рабочий передник, косынка и все инструменты». — Просто лежали? — «Просто лежали». — Она служила заупокойную мессу по человеку, которого любила. Это прекрасно! — «Это неразумно, мадам, когда её мастерство могло ей приносить большие доходы». — Разве ей не хватало денег на жизнь? — «На жизнь — да. Но кроме...» — А кроме ничего и не нужно. Я лишена и этой возможности. Несколько десятков, пусть даже сотен коротеньких писем, которые нельзя вынести на свет Божий, и необходимость скрываться с именем императора, которого все поминают только дурным словом. Это так несправедливо. В конце концов, было столько добрых намерений... — «Которыми остаётся мостить ад, мадам. Именно так все и считают».

...Его слова. В парке Павловска. «Когда-нибудь мы пустимся с вами в путешествие по всей России. Но не так, как императрица ездила в Тавриду. Никто не будет знать наших маршрутов, самых неожиданных поворотов. Мы увидим настоящую державу. Мою. И мне станет понятно, в чём она нуждается. Мы увидим настоящих землепашцев, а не пасторальных пейзан, согнанных Потёмкиным. Мы будем ехать по полям и лесам, есть то, что на самом деле едят местные жители...» Мой бедный, обманутый жизнью друг!

И какое странное ощущение, будто ничего не было. Ничего и никого. И меня везут в первый раз в Петербург. В таинственный монастырь, где хотят бросить одну, без родных и близких.

«Няня! Нянюшка! Не надо меня отдавать! Не надо, нянюшка!» — К кому в доме, кроме Евстафьевны, можно броситься? В комнатах громкие голоса. Спор. Всем распоряжается крестная. Куда против неё батюшке, полунищему армейскому поручику. «Тише, Катенька! Тише, дитятко! Не дай Господь, родители услышат — накажут ведь, ещё как накажут. Ничего ты, касаточка, не добьёшься. Дело тут такое: крестная о тебе позаботилась. В Петербург берёт. На кошт государыни императрицы. Шутка ли! Учить тебя, голубоньку, будут, обихаживать, а там, Бог даст, приданым не обидят, за хорошего человека выдадут».

«Не хочу в Петербург! Не хочу приданого! Смилостивься, нянюшка!» — «Да я что, голубонька. Кто ж меня послухает, разве что от тебя на скотный двор сошлют, а то и выпороть велят. Сама знаешь, батюшка твой куда как гневлив. Людей-то у него раз-два и обчёлся, а барином быть куда как хочется. Да и то сказать, приупадло хозяйство-то наше, того гляди совсем развалится, под чистым небом все, неровен час, окажемся. Печка-то, вон гляди, по всем швам дымит, труба на крыше на честном слове держится. Половицы у порогов все подгнили. Окошками, сама знаешь, как дует. Нешто какой родитель своему дитятку такой судьбы пожелает? Уж как Ивану Дмитриевичу ни хотелось бы, не прибирает Господь никого из родственников богатых. Который год наследства ждём, дождаться не можем. А на одном армейском жалованье...» — «Нянюшка, да я и с такой печкой... Ну, подымит, ну, глаза пощипет, а там и обойдётся. Не надо, нянюшка...» И голоса не хватает, и слёзы будто все вытекли. Замерла вся, застыла. А тут дверь нараспашку: крестная. Раскраснелась вся: «Нянька, барышню собирай, нечего рассиживаться». Батюшка сзади: «Чтоб мигом! Нечего лошадей томить. К возку выйдем благословить, а сейчас дел невпроворот...»

Крестной всё не по сердцу: во что барышню нарядили, какие ботинки надели. Салопчик — стыдоба одна: тёртый, атлас линялый. «Так ведь в институте всё равно в казённое переоденут». — «Ах, вот как! Переоденут! А каково мне глядеть, что такую оборванку привезла? Ничего, ничего, Иван Дмитриевич, один раз потратишься, зато позже уж никогда заботы никакой иметь не будешь». — «А одёжка как же? Как вернуть-то её?» — «Ты что думаешь, я тебе узелок привезу или с нарочным пришлю? С ума спятил! Как есть с ума спятил! Там и бросим — наклоняться не станем». — «Деньги ведь трачены...» — «От силы на рубль разорился, да и то вряд ли. Вон ветошь одна. И рядиться со мной нечего. В ножки кланяйся, что господина Бецкого Ивана Ивановича умолила. Ради меня одолжение такое сделал — Катерину в списки включил. Другие добиваются, добиваются, а всё без толку». — «Так ведь вы, ваше превосходительство, говорили, будто граф Орлов вам протекцию свою высокую оказал». — «И без него не обошлось. Ну, едем, что ли?»

его сентября 20 дня пред полуднем в 10 часу всемогущая Божия благодать обрадовала Её Императорское Величество нашу всемилостивейшую государыню и всю здешнюю Империю младым Великим князем, которым Всевышний супружество их Императорских Высочеств благословил и которому наречено имя Павел.

И дабы все прочие, как из дворянства, так и из здешнего и иностранного знатного купечества равномерно имели участие в оном увеселении, то розданы были двойные билеты и учинено такое учреждение, что с утра следующей пятницы до самого утра субботы продолжался другой маскарад и таким же преизрядным порядком и предовольным угощением.