Моя война с 1941 по 1945 - Алексей Фёдоров Страница 8

Лагерь в Дружковке не был стационарным, поэтому нас вскоре должны были перевести в другой. Врачи и полицаи с ненавистью смотрели на меня. До ликвидации лагеря меня одного направили в офицерский лагерь в небольшом городишке Константиновка.

Я ехал по дорогам промышленной Украины, видел разрушенные заводы, здания без крыш, сожжённые мазанки. Двигались немецкие автомашины, танки, самоходные артиллерийские установки и тягачи. В кузовах автомобилей сидели немецкие солдаты – сытые и самоуверенные. От их вида на душе становилось тяжко.

Лагерь в Константиновке размещался на месте бывшего фосфатного завода. Большая территория, обнесённая колючей проволокой, имела ряд зданий барачного типа, в которых теснились несколько тысяч военнопленных. В помещениях всем места не хватало, и люди спали на голой земле. Офицерское отделение расположилось в центре лагеря в маленьком здании, обнесённом колючей проволокой. Рядом была санчасть и так называемый госпиталь. Туда можно было пройти из офицерского домика. Врачи – хохлы – были настроены резко антисоветски: те же речи, что и в Дружковке, а вот фельдшеры были свои ребята. Они молчали в спорах с врачами, но были на нашей стороне. Офицеров было человек восемнадцать разных рангов и возрастов. Запомнил я одного – москвича Сашку – лётчика. Отец его тоже лётчик, кажется генерал, а жил он в Москве на Ленинградском шоссе. Среди офицеров был комиссар с четырьмя «шпалами». По национальности украинец. Как же он ругал советскую власть, москалей, Сталина! Имея хорошо подвешенный язык и ориентируясь в литературе и истории, он всегда подбирал веские аргументы для доказательства своих доводов. Все офицеры его ненавидели. Он хвалил националистическое правительство Украины и бубнил, что, как только вырвется на свободу, отдаст всего себя, все свои силы и знания борьбе за самостийную Украину. Это же надо – комиссар, коммунист! А может, провокатор?

Офицеры быстро нашли общий язык и договорились о побеге при транспортировке. Из рассказов старожилов лагеря я узнал, что прошедшей зимой военнопленных не кормили. Сотни людей умерли с голода. Их зарывали в общую яму и засыпали шлаком. Весной эти ямы начинали вонять, и тогда на них наваливали горы шлака. Рассказывали про одного немецкого солдата, наверное коммуниста, который помогал военнопленным бежать. Он сам предлагал им уходить, когда было его дежурство.

Однажды, когда в его присутствии ребята начали перелезать через колючую проволоку, неожиданно появился начальник. Часовой моментально обернулся и, увидев очередного убегающего, тут же снял его метким выстрелом. За что получил благодарность начальства. Поэтому среди наших офицеров не утихал спор: правильно ли поступил этот немец. Сошлись на том, что он сделал всё верно. Отпустив несколько сот человек, он не имел права ставить под удар свою жизнь. Ведь скольким людям он мог бы ещё помочь!

Приводили и такой случай. Замерзшие трупы складывали в мертвецкую. Она обслуживалась тоже военнопленными. И вот однажды ночью, когда служитель дремал около печки, вдруг начал рассыпаться штабель трупов и из середины вылез голый покойник. Он подошёл к печке и стал греть руки. Служителя охватил ужас. Оказалось, что один парень очнулся от холода и ожил. Его, как редкостный экземпляр, немцы начали откармливать, но в апреле или в мае он всё же умер.

Как-то в наш лагерь явился немецкий офицер и по-русски дал команду: «Украинцам становиться в строй!» Поскольку все время были разговоры, что хохлов скоро будут распускать, то строиться бросились не только они, но и русские. Выстроив всю эту команду, офицер обратился к военнопленным: кто желает поступить в немецкую армию? Снабжение там будет такое же, что и для немецких солдат.

Соблазн, конечно, был сильный, ведь все мы прекрасно понимали, что в этом лагере вряд ли сможем выжить. Слишком жестокое отношение к нашему брату – советскому солдату и офицеру. Казалось, что уцелеть просто невозможно. Никто на такой благополучный финал и не рассчитывал. Тем не менее из нескольких тысяч подняли руку, кажется, человек двадцать, да и то это были перебежчики, которых содержали отдельно и кормили из другого, намного более сытного котла.

А наша кормёжка была организована так. Три раза в день мы вставали в общую длинную-длинную очередь и медленно продвигались к большим бакам. Счастливцы имели котелки, а у кого их не было, пользовались пилотками. Литровым черпаком повара наливали баланду из варёной гнилой пшеницы, да и той было с гулькин нос. По мере приближения к котлам нетерпеливые бросались вперед, нарушая очередь. Стоявшие рядом толстомордые полицаи – все бывшие офицеры – лупили их по спинам пряжками. Немцы стояли в стороне и никогда не вмешивались в избиение. Три литра баланды в день и граммов триста хлеба с опилками – это был наш суточный рацион. Мы мучились желудком, попадали в лазарет, где не было никаких лекарств, кроме марганцовки, и многие умирали. Лучшим лекарством был бы хлеб, но его-то и не хватало.

Я тоже заболел и оказался в лазарете. В одной комнате со мной расположился совершенно здоровый лет пятидесяти перебежчик, капитан Георгий Александрович Иванов. Он люто ненавидел большевиков. Нам он рассказывал, что его отец – дворянин, при царе был командиром Преображенского гвардейского полка. Жили они прекрасно, имели даже собственную яхту, на которой в 1912 году он ходил в Стокгольм, участвовал в Олимпиаде. Так же, как и я, он в своё время бегал восьмисотметровку. По образованию инженер. При советской власти был арестован по делу промпартии. Процесс тот он назвал фальсификацией, но хорошо отзывался о советских тюрьмах. Главное – там неплохо кормили: два или три фунта хлеба в день и много гречневой каши. Это говорилось для сравнения с лагерным питанием. Осужденный по делу промпартии к расстрелу, который заменили десятью годами, он был направлен на работу к авиаконструктору Туполеву по созданию резиновых скатов из синтетического каучука для самолёта АНТ-14. Создав шины, он через два года получил свободу. Работать уехал на завод в Симферополь. Там его и застала война. Он ушёл в крымское ополчение, договорившись с женой встретиться в Гамбурге. У него было много знакомых в Германии. Владея немецким языком, Иванов работал при комендатуре лагеря.

Однажды он сказал мне, чтобы я прекратил споры с врачами и армейским комиссаром-украинцем, который особенно активно дискутировал с остальными офицерами, выступая против советской власти, Сталина и москалей. «Наконец-то наступает эра свободы для Украины, – говорил этот прохвост. – Я тут не задержусь. Там, за Днепром, наше украинское правительство, найдутся знакомые, выручат меня».

На другой день после построения украинцев вновь пришла группа немецких офицеров во главе с генералом (а с ними десять солдат с автоматами) и вновь предложили им построиться.

Теперь уже построилось гораздо меньше желающих. Генерал дал команду «Смирно!». Отсчитал сто рядов по четыре человека, остальных приказал распустить. Отобранным объявил, что отныне все они зачисляются в германскую армию. И добавил: «Может, кто-то не желает служить нам, так пусть поднимет руку». Нежелающих не оказалось. Всем было ясно, что последует за отказом.

Однажды привели большую партию военнопленных из-под Калача. Немцы начали наступление на Сталинград. Военнопленных обыскивали за колючей проволокой около лазарета и снимали с них сапоги ради экономии – пусть летом военнопленные ходят босиком, а зимой что-нибудь им выдадут. Офицеров не раздевали, не разували и не обыскивали. По следу от нашитой на рукаве звездочки искали только комиссаров.