Воспоминания кавалерист-девицы армии Наполеона - Тереза Фигер Страница 8

В Кастре я получила военную подготовку. Я совершенствовалась в выездке. Я лихо прошла школу повзводных и поэскадронных перестроений. Я научилась брать препятствия, перезаряжать на скаку мушкетон и пистолет, владеть саблей и шпагой. У меня был вполне средний для французской женщины рост — четыре фута и одиннадцать дюймов. [34] Каблуки сапог добавляли мне еще примерно один дюйм. У меня были прямые и худые ноги, на которых, как мне говорили, отлично смотрелись кавалерийские панталоны с замшевыми вставками.

Я никогда не была той, кого принято называть красивой; оспа оставила небольшие следы у меня на лице, а мой нос, не будучи слишком большим, все же больше походил на греческий или римский. Глаза у меня были черными и очень живыми, кожа — белоснежной и здоровой, зубы сверкали белизной, лоб был высоким, форма головы — правильной (и это не считая моей пышной от природы шевелюры, ведь я была вся напудрена и носила косицу). Все это создавало облик, который можно было найти пикантным, в котором (говорю это без всякого тщеславия) можно было найти много беззаботной веселости, ума, оставшегося, правда, без большой культуры, и доброты. Простите, что я так сама себя расхваливаю; в моем возрасте, увы, право вот так спокойно говорить о достоинствах своей молодости дорогого стоит. Я обладала железным здоровьем, и хотя маневры следовали одни за другими в течение всей недели, я каждое воскресенье бегала на танцульки, чтобы поплясать там с хорошенькими девушками: я обожала танцы до упаду. Одно дитя шестнадцати лет от роду, дочка садовника, прекрасная брюнетка, наивность которой граничила с глупостью, но при этом исключительно очаровательная, стала моей излюбленной партнершей. Ее мать предоставила ей полную свободу, и надо было видеть, как она висела на гражданине драгуне (а это была я) и бросала на него томные и полные кокетства взгляды. Когда наступила ночь и нужно было возвращаться, я всю дорогу чувствовала, как рука этой бедной малышки дрожала в моей руке. Но я, целомудренный драгун, играла роль скромного и деликатного влюбленного, ограничивающегося нежными комплиментами и предающегося мечтаниям о блаженстве, которое может дать рука, сжатая в руке, не говоря уж о поспешном поцелуе в момент расставания.

Наша невинная любовь длилась некоторое время, и вот однажды в воскресенье, когда мне уже пора было собираться на танцы, мой бригадир отправил меня, не помню уж за какую провинность, на гауптвахту. Что же теперь будет с моим обещанием танцевать с малышкой дочкой садовника весь вечер, а потом погулять вместе до самой ночи? Я рассказала о своих затруднениях одному своему другу и попросила его выступить вместо меня. Предложение было охотно принято. Мой друг сыграл мою роль великолепно и, по правде говоря, даже лучше, чем я могла думать. Однако, будучи одним из немногих мужчин, скрытных в подобного рода делах, он не стал хвастаться этим перед другими, даже перед своим другом, которого он так удачно заменил.

Пролетело четыре месяца, в течение которых я вновь стала играть роль танцора, ограничивающегося одними вздохами, но при этом я поменяла место танцев и нашла там себе новую партнершу. Короче говоря, я поменяла малышку с одного конца улицы на такую же малышку с другого. Однажды после переклички ко мне подошел отец первой девушки и без всякого вступления заявил:

— Гражданин драгун, ты стоишь здесь гарнизоном в первый раз, это видно. Так вот, в Кастре, когда ухаживают за нашими девушками, на них принято жениться. Тебе придется стать мужем моей дочери.

Вид его и тон его голоса были неприветливыми. При первых же его словах я натянула каску на уши и сжала пальцы в кулаки, приготовившись дать хорошую оплеуху этому наглому штафирке. [35] Но предложение стать чьим-то мужем сменило мой гнев на безудержную веселость. Я даже про себя пожалела гражданина отца, а еще больше его дочку; но, уверенная в своей полнейшей невиновности, я все же послала и его, и ее ко всем чертям.

— Тогда я пожалуюсь гражданину полковнику, — сказал он, — и мы еще посмотрим.

Вскоре полковник вызвал меня. Я нашла его в салоне, сидящим рядом со своей женой, оба были серьезны, как судьи, заседающие в трибунале. Их позы, выражения лиц и бровей — все было очень сурово; одни лишь кончики губ не могли скрыть насмешливой гримасы. Прямо перед ними стоял отец, одновременно разъяренный и смущенный, нервно комкая свой колпак в руках. В нескольких шагах стояла мать, прямая и непреклонная, обе ее руки находились в карманах ее передника, лицо было холодным, озабоченным и бледным. Прямо за ней, словно приклеенная к материнской юбке, стояла несчастная девочка, щеки которой были красны и покрыты слезами, а голова была низко опущена на грудь. Одной рукой она прикрывала глаза, чтобы ничего не видеть или, скорее, думая, что так ее никто не будет видеть; другая рука безжизненно висела вдоль фартука, который был ей немного короток.

— Сан-Жен, — сказал мне полковник, — тебя обвиняют в чем-то ужасном. Защищайся, я здесь для того, чтобы воздать каждому по заслугам.

Мое присутствие усилило гнев отца, и он начал обвинения, глотая слова и брызжа слюной. Он кончил тем, что позвал в свидетели сначала свою жену, удовлетворившуюся неловким реверансом и покачиванием головой; затем свою дочь, которую он резко дернул за руку, которой та прикрывала глаза. Несчастное дитя, брошенное ко мне, она еще ниже опустила голову и разразилась рыданиями. Моя роль не была сложной. Я поклялась в уважении, которое я всю жизнь испытывала ко всем молодым девушкам в целом и к данной девушке в частности. Тогда мать слащавым голосом стала взывать к сердцу жены полковника. Она рассказала, как она сама никогда не давала повода посудачить на свой счет и теперь может с высоко поднятой головой ходить по улицам Кастра, как она всю жизнь внушала такие же принципы и своей дочери, которая до настоящего момента считалась самой городской добродетелью. Она заявила, что нужно было быть самим сатаной, чтобы разрушить этот шедевр воспитания, всегда бывший предметом восхищения и гордости всего Кастра. Закончила она тем, что стала взывать к жене полковника, чтобы она убедила гражданина полковника заставить развратника жениться на их дочери, в противном же случае пусть это исчадие ада отправят на гильотину. В те времена это было серьезной угрозой. Но она была встречена мною со смехом. Наконец жена полковника пригласила мать и дочь пройти вместе с ней в соседнюю комнату.

— Сан-Жен тоже пойдет с нами, — добавила она, — я не сомневаюсь, что Сан-Жен сможет дать нам объяснение и изменить мнение о своей нравственности.

Когда мы вчетвером оказались одни, я расстегнула две-три застежки своей униформы. Мать впала в оцепенение и стала бормотать проклятия. Она оказалась жертвой коварной комбинации, родившейся в ее собственном мозгу. Увидев, как за ее дочерью ухаживает молоденький щуплый драгун, молокосос, не умевший даже курить и по-настоящему ругаться, она стала льстить себя надеждой заполучить этого начинающего обольстителя. Она дала делу ход, закрыв уши и глаза, решив открыть рот и поднять шум, когда оно дойдет до возможности потребовать свадьбы в качестве компенсации.