В окопах. 1916 год. Хроника одного полка - Евгений Анташкевич Страница 8

Доктор поёжился от колючего воротника шинели под подбородком, он видел эту картинку, будто бы ещё находился там…

Ах! Агнесса!

А с Агнессой в итоге всё получилось замечательно.

Только утром Курашвили разбудил не поцелуй Агнессы, как ему представлялось, когда они засыпали, а перегар уже одетого в шинель и фуражку коллеги, который склонился над ним и продекламировал:

– Полумесяц – полулуна! Полупесня – полуволна! Полутанцует – полупоёт! Только солнце полным встает! Кол-л-ега! Пора! У нас ещё сегодня коллоквиум по пулевым ранениям в суставы!..

Вот они, каникулы, прошедшие будто бы только вчера.

Доктор вздохнул и повернулся на спину. В голове была картинка таких неожиданных рижских каникул: «Трусы и солнце», он их так назвал для памяти. Он поднялся. В полной темноте за стенкой храпели драгуны. Он встал на колени и начал молиться, чтобы покойница Татьяна Ивановна простила ему его грехи. Он уже и не помнил, когда в последний раз молился, наверное до войны.

В госпитале он спросил, как состояние того поручика, Штина что ли, того, что со сложным ранением.

– А, поручика? – Коллега посмотрел на Курашвили чистыми глазами сквозь ненужное ему пенсне. – Как вы себя чувствуете после вчерашнего? Помните? «Три девицы в уголках мелко пряли на лобках!» – И коллега запустил пальцы в редкую бородку. – Состояние? А что состояние? Состояние как состояние! Будет жить! Раз Бог даровал жизнь – значит, будет жить!

«Две девицы! Две!» – подумал в ответ Курашвили и понял, что, если после такого ранения поручик Штин выжил, значит, есть боги и на земле.

Четвертаков проснулся от нарастающего странного звука, он было кинулся вставать, но из-за перегородки появился доктор и сразу направился к нему.

– Ну-с! Показывай, чего тут у тебя за ночь… – начал доктор, но не договорил, потому что над четырьмя накатами лазаретного блиндажа пролетел аэроплан, громко урча мотором так, что захотелось закрыть уши. Доктор на секунду замер, Иннокентий глянул по сторонам, остальные раненые приподнялись на лежаках раскрыв рты. Доктор подумал: «Неужели раздуло туман?» – и пошёл наверх. Через секунду он вернулся, держа в руках листок бумаги. Он ушёл за перегородку, и Иннокентий остался лежать и ждать.

Доктор появился сосредоточенный, уже без листка, и принялся осматривать ногу Четвертакова. Шум аэроплана опять нарастал и приходил ещё два раза, но доктор уже не обращал на это внимания.

– Так! – Доктор наклонился над раной, и Иннокентий почувствовал, что тот щупает его ногу как раз в том месте, где была рана, но Иннокентий не чувствовал боли. Это показалось ему плохим предзнаменованием.

– Чё тама, дохтар?

Курашвили распрямился, сложил руки на груди и долго молчал. Рана превратилась в язву: у язвы округлились края и напухли, стали розовыми, и внутри был гной – вполне себе состоявшаяся и оформившаяся трофическая язва. Ничего в этом особо страшного не было, если бы не место и не сырость.

– Чё тама, дохтар? – ещё раз спросил Иннокентий.

– Ничего хорошего, Четвертаков, – ответил доктор Курашвили. – Придётся тебя отправлять в госпиталь.

Иннокентий тяжело вздохнул, это была самая плохая новость, которую довелось ему услышать за последнее время.

– А без этого никак нельзя? – спросил он, ожидая услышать, что вот сейчас доктор взорвётся и примется на него кричать и ругаться, но доктор спокойно ответил:

– А без этого никак нельзя! Без этого тебе че-ез несколько дней пъ-идётся отъ-езать ногу.

– А чё тама, дохтар, я не дотянусь, мне не видать!

– А чего тебе надо «видать»? У тебя там тъ-афическая язва, если тебе это о чём-то гово-ит?

«Говоит», черт картавый! – подумал про доктора Четвертаков. – А сам-то намекает, что я малограмотный, гиря лысая, верста коломенская! А я ить и правда малограмотный! Но это ничего, это мы ещё поглядим, кто кого!»

– А ты, дохтар, ты када пальцем тыкал, я ничё не чуял! – Иннокентий намеренно назвал доктора на «ты», хотел его разозлить, и у него это получилось, лицо Курашвили налилось краской, но Иннокентий на этом не успокоился: – Ты, дохтар, отрежь её!

– Кого отъ-езать? Ногу? – с угрозой стал говорить доктор.

– Кого ногу резать? Ногу нельзя! А эту, язву, химическую, или как её?

– Тъ-афическую! – автоматически поправил доктор.

– Тебе, дохтар, виднее, какая она там, химическая или трахическая, а только ты мне её вырежи, а ногу оставь! – Кешка повернулся так, что теперь смотрел доктору в глаза, и увидел, что доктор опять стоит спокойный.

– А выде-жишь? – вдруг спросил его Курашвили.

– Чё выдерржишь? – Четвертаков намеренно «ррыкнул», снова увидел спокойствие доктора и понял, что допросился, и даже испугался, но не подал виду. – Што выдержать-то надо, дохтар?

– Больно будет! – ответил доктор, и Кешка узрел, что в глазах доктора блеснула усмешка.

«Ах, ты ещё насмехаешься?» – мелькнуло у него в голове, и он твёрдо сказал:

– Режь, выдержу! Твоё дело резать, а моё терпеть, так уж у нас повелось!

Он оглядел своих раненых товарищей и подмигнул, а Курашвили им скомандовал:

– Поднимайтесь, господа военные, будете его де-ъ жать, этого смельчака, за у-уки и за ноги.

Когда Четвертаков пришёл в себя, доктор закончил операцию. Иннокентий не потерял сознания, но от боли у него в голове помутилось, и он перестал что-то чувствовать. У Иннокентия онемели руки и другая нога, здоровая, так на неё навалились его раненые товарищи; ещё болели скулы от напряжения, и он еле-еле языком вытолкнул изо рта сложенный в несколько раз сыромятный ремень. Доктор Курашвили собрал инструменты и послал за санитаром, на Четвертакова даже не посмотрел, ушёл за перегородку и вернулся без халата, уже в шинели.

– Всё, Четвеъ-таков, лежи и моли Бога, чтобы всё для тебя обошлось. Завтъ-а я посмотъ-ю, но пъ-едупъ-еждаю, что, если что-то пойдёт не так, отпъ-авлю в Йигу, понял?

Тут Иннокентию уже ничего не оставалось, и он кивнул, нашёл силы, а его товарищи стали собираться на представление.

Алексей Гивиевич поднялся наверх и стал ждать санитара у входа в лазарет, тот должен был прийти и заняться приведением инструментов в порядок, прокипятить и сделать всё необходимое после операции. Доктор полез в карман за папиросами и наткнулся на листок, который поднял, когда над позициями летал германский аэроплан.

Когда неприятельская машина появилась над расположением полка, она вызвала большой переполох. Туман только немного поднялся к тучам от земли, и никто не ждал появления аэроплана с какой бы то ни было стороны, но, видно, среди германских лётчиков были отважные и опытные, и тот, кто прилетел, оказался из их числа. Он летел над самой землёй в чистом и прозрачном тонком слое воздуха под низкими тучами. Все подумали про бомбы и начали палить, а германский лётчик бросил листовки. Это увидели, увидели его руку, которой он размахивал, и пачки листовок, они как бы взрывались, плавно кружили и опускались на землю. Как только драгуны поняли, что это не бомбы, кто-то закричал: «Хорош палить, германец замириться хочет!» Они опустили винтовки и заворожённо смотрели, как, качаясь, медленно падают белые листки, и бросились их поднимать. Написано было на русском языке, просто что германский солдат поздравляет русского солдата с Крещением Господним и сегодня не будет стрелять. Драгуны показывали друг другу, улыбались, обменивались табаком и говорили, что теперь можно идти с позиций в рощу чуть ли не всем полком и смотреть праздничное представление. Офицеры сказали, что этого нельзя, что на представление пойдут только свободные от службы на передовых позициях и аванпостах, но драгуны сомневались, и нашлись горячие головы, которые стали утверждать, что это конец войне, и германец желает замириться, а русским не за что воевать на чужой земле. Но дисциплина в полку была строгая, и только четыре эскадрона: № 1, № 2, № 4 и № 6 – и часть обоза пошли по ходам сообщений на юго-восток в березняк. Они, многие из них, шли мимо доктора, Курашвили смотрел, они ему кланялись, и вдруг Курашвили понял, что и Четвертаков сорвётся туда же.