Генри Миллер - Александр Ливергант Страница 8

Не забывает и о душе. Его тянет в эзотерику: не складывается жизнь в этом мире — почему бы не заглянуть в мир иной? На его столе рядом с давно и горячо любимыми, на всю жизнь заразившими его духом свободы Уитменом и Эмерсоном появляются такие книги, как «Изотерический буддизм», «Тайная доктрина», другие теософские труды Елены Блаватской, создавшей лет за тридцать до того нью-йоркское теософское общество. Ведет дневник, который без ложной скромности называет «Сын портного — интеллектуал» («The Intellectual Tailor’s Son»); нескромно, но, в общем, справедливо. Читает Ницше, особенно ему полюбился «Антихрист», и даже подумывает написать о немецком философе эссе. Новый приятель Генри, будущий юрист Уильям Дьюер, вводит его в теософское общество, знакомит с известным теософом и изобретателем Робертом Гамильтоном Челлакомом. Миллер увлекается психологией, телепатией, гипнозом, внушением, астрологией; астрологическим прогнозам будет верить всю жизнь. Вникает в новые для себя понятия, мучительно вдумывается в смысл таких замысловатых словосочетаний, как «внутренняя динамика», «позитивное мышление», «духовная энергия». Ходит на лекции переквалифицировавшегося из евангелиста в парапсихолога Бенджамина Фей Миллза. Слушает про «божественное внутри нас», про «переселение ментальных сил». Основная мысль Миллза, Челлакома и других мудрецов и провидцев Миллеру близка: «Никого не слушай — только свой внутренний голос».

Прислушивается к внутреннему голосу — и неожиданно для самого себя оказывается в Калифорнии, ведь теософы и парапсихологи твердят в один голос: Восточное побережье с его прагматизмом, накопительством — тупик, двигайся на Запад, только там ты обретешь «внутреннюю свободу». Если свободу и обрел, то разве что внутреннюю, с «внешней» хуже: живет в ночлежке или вовсе под открытым небом, страдает лихорадкой, с утра до ночи, под раскаленным калифорнийским солнцем, пасет скот возле Сан-Педро. На пару с ковбоем из Монтаны Биллом Парром собирает лимоны в Отейе, близ Чула-Виста, что обретению «позитивного мышления» не способствует. Его калифорнийские университеты — это самообразование и — по субботам — бордели в Сан-Диего. И то и другое помогает переносить «свинцовые мерзости» американской жизни, примиряет с действительностью, дает возможность, говоря словами джойсовского Стивена Дедала, «отбиваться от убожества жизни и от своего собственного разнузданного воображения» [11]. Главное же — помогает доказать самому себе, что ты — настоящий мужчина. «По десять часов в день бегаешь под палящим солнцем от одного костра к другому, и мухи кусаются как сумасшедшие, — вспоминает это время Миллер в рассказе „Дьепп — Ньюхейвен“ [12]. — А все затем, чтобы доказать самому себе, что ты способен взять жизнь за глотку».

К Ницше, Джеку Лондону (вслед за любимым автором Миллер одно время подумывал даже «махнуть» на Аляску золотоискателем) добавились новые авторитеты. Анархистка и суфражистка Эмма Голдман [13], читавшая в Сан-Диего лекции о социальном значении театра, сподобила Генри изучить современную драму, прочесть (а потом и посмотреть) Стриндберга, Метерлинка, Горького, Синга, Ибсена (по сравнению с которым Шоу кажется ему «болтливым дурачком»), изучить Кропоткина и Бакунина, самых видных теоретиков анархизма. А от Бакунина всего шаг до Макса Штирнера [14], внушившего Миллеру, причем на всю жизнь, веру в отрицание всякой морали, в произвол индивида, который должен, по Штирнеру, добиваться не свободы масс, а своей собственной. Спустя много лет, уже в Париже, Миллер говорил, что встреча с Эммой Голдман в его жизни — самая важная: «Она открыла мне целый мир европейской культуры, определила мой дальнейший путь, благодаря ей в моей жизни появился новый стимул».

За без малого десять месяцев, прожитых в Калифорнии, Миллер приходит к неутешительному выводу: в Бруклине, как выясняется, было не так уж плохо, да и портняжное дело — не самое в жизни обременительное. И под предлогом тяжелой болезни матери (Луиза Мари, слава богу, здорова и благополучна) освобождается от обязательств и в конце 1913 года, на свой день рождения, возвращается в Нью-Йорк.

И живет, как и раньше, двойной жизнью. Работает в отцовской мастерской, где пишет, причем не от руки, а на машинке, письма клиентам-должникам, с которыми особо не церемонится: отец (и даже мать) просит изъясняться повежливее. А также рекламирует продукцию отца: ходит по близлежащим конторам и демонстрирует — нередко на себе — ловко скроенные жилеты, пиджаки, брюки. Среди клиентов «Миллера и сына», к слову, известный английский писатель, журналист и издатель, близкий друг Бернарда Шоу и Оскара Уайльда Фрэнк Харрис, у которого с Миллером схожая литературная судьба. Весьма откровенные мемуары Харриса «Моя жизнь и мои увлечения», так же как и «Тропик Рака», несколько десятков лет пролежат под цензурным спудом.

Одной отцовской мастерской для прожиточного минимума, однако, маловато. Приходится подрабатывать: моет лестницы в трехэтажном доме неподалеку, а по вечерам ходит на четырехлетние педагогические курсы в «Сэведж-скул оф армз» — портной и уборщик подумывает стать школьным учителем. И, одновременно с этим, не забывает, что он не только сын портного, но и интеллектуал — назвал же он свой дневник «Сын портного — интеллектуал». Миллер — завсегдатай «Кафе Ройяль» на Второй авеню, где бывают известные писатели, поэты, журналисты, композиторы. Ходит на «шоу одного актера», как называются моноспектакли с участием блестящего пародиста и комика Фрэнка Фея. Регулярно бывает в «Культурном центре» на Генри-стрит. А также — на лекциях в солидной «Рэнд-скул», где — рассказывает биограф Миллера Джей Мартин — Генри однажды вскочил со своего места и разразился длинным, зажигательным монологом. И не на тему лекции, а о том, что интересовало исключительно его — об Эмерсоне и недавно прочитанном и полюбившемся на всю жизнь Кнуте Гамсуне. Монолог произвел на присутствовавших столь неожиданное и сильное впечатление, что Миллер тут же получил приглашение возглавить литературное общество. Побывал (и не раз) на Арсенальной выставке [15] современного искусства, где — в Америке впервые — были выставлены Сезанн, Матисс, Пикассо; особенно Миллеру приглянулся Марсель Дюшан, сюрреализм и дадаизм станут для него открытием. И читает русских классиков, тогда-то и открывает для себя Достоевского. Русские писатели, по его собственным словам, «умиротворяют», а вот американская жизнь — постоянный источник раздражения и безысходного отчаяния. Об этом он и пишет калифорнийскому поэту Чарльзу Килеру: