Мария Антуанетта - Елена Морозова Страница 8

Дамы, пажи, статс-дамы, фрейлины, камер-фрейлины… они плотным роем окружали дофину, заставляя ее подчиняться тирании этикета. Мадам Кампан рассказывает, как однажды зимним вечером, когда Мария Антуанетта, раздевшись, ждала, когда ей передадут сорочку, приготовленную мадам Кампан, и старшая придворная дама уже сняла перчатки, чтобы передать ей эту сорочку, в дверь легонько поскреблись (стучать было не принято) и вошла принцесса крови герцогиня Орлеанская. В соответствии с этикетом старшая придворная дама передала сорочку обратно Кампан, и та протянула ее герцогине, которая стала снимать перчатки. (Напомним: все это время Мария Антуанетта оставалась обнаженной, а зимой в Версальском дворце было холодно.) Тут в дверь снова поскреблись, и вошла еще одна особа королевской крови, графиня Прованская, которая, будучи членом королевской семьи, имела преимущественное право передать окоченевшей Марии Антуанетте сорочку. Видимо, сжалившись над замерзшей свояченицей, графиня, желая ускорить дело, взяла сорочку не снимая перчаток, но при этом нечаянно сбила с Марии Антуанетты чепчик. И тут, обнимая себя руками и стуча зубами от холода, Мария Антуанетта начала смеяться! Впрочем, Кампан слышала, как сквозь смех принцесса возмущенно выговаривала: «Это ужасно! Какой кошмар!»

Свадебные торжества продолжались. 19 мая в оперном зале состоялся грандиозный бал в честь новобрачных, в садах играли оркестры и 200 тысяч человек, съехавшихся из Парижа и окрестных городков и деревень, танцевали и веселились. Потом начался фейерверк, плавно перешедший в иллюминацию. Всю ночь в парке было светло как днем, и многие придворные, высыпав на освещенные аллеи и смешавшись с простым народом, радовались и забавлялись до утра. Старожилы говорили, что подобной иллюминации Версаль не видел со времен «короля-солнца».

Когда в Версале наступило затишье, торжества переместились в Париж. 27 мая граф Мерси дал пышный бал для иностранных послов. Потом бал дал испанский посол. А 30 мая, в ознаменование завершения торжеств, в Париже на площади Людовика XV (затем площадь Революции, сегодня площадь Согласия) подготовили очередной грандиозный фейерверк, которому, как ожидалось, предстояло превзойти версальский. Желая непременно посмотреть фейерверк, дофина уговорила дочерей короля поехать вместе с ней в столицу. Однако у фейерверкеров что-то не заладилось, и после первых залпов выстроенный на площади павильон Гименея загорелся, а сложенная в нем пиротехника стала взрываться. Началась паника, народ бросился бежать, но на прилегавших к площади улицах раскинулась ярмарка, привлекшая народу не меньше, чем фейерверк, и там образовалась давка. Единственный путь отступления лежал по широкой улице Руаяль, но там строители раскопали канавы и не успели их засыпать. Кареты давили людей, люди толкали друг друга, и все падали в канавы. По официальным подсчетам, погибли 132 человека и более пятисот были ранены. Опоздав к началу огненного спектакля, карета дофины подъезжала к площади, когда несчастье уже свершилось, и эскорт сумел своевременно повернуть ее обратно. Пока перепуганные дофина и королевские дочери возвращались в Версаль, парижская полиция оказывала помощь раненым и складывала тела погибших возле церкви Мадлен. Туда в свое время привезут тела Людовика XVI и Марии Антуанетты.

Случившаяся трагедия потрясла дофину; сочтя ее дурным предзнаменованием, она то и дело вспоминала этот вечер и плакала. «Наверняка нам еще не всё сказали», — повторяла она, и была права: щадя молодых супругов, их постарались не посвящать в подробности катастрофы. Одна из придворных дам, желая утешить дофину, сказала, что в тот день погибло много мошенников, успевших набить себе карманы добычей. «Но ведь они погибли вместе с честными людьми», — ответила безутешная дофина.

Свадебные торжества завершились, жизнь постепенно входила в повседневную колею, ограниченную со всех сторон рамками этикета, за соблюдением которого следила мадам де Ноайль и которому юная дофина пока еще не решалась сопротивляться. Мария Антуанетта так описывала матери свой распорядок дня: «…встаю я в девять или в десять, одеваюсь, читаю утреннюю молитву, завтракаю и иду к тетушкам, где обычно встречаю короля; посидев полчаса, я возвращаюсь к себе, а в одиннадцать ко мне приходит парикмахер. К полудню я иду к себе, и ко мне может войти каждый, кто захочет; я при всех мою руки и накладываю румяна. Потом мужчины выходят, а женщины остаются, и при них меня одевают. В полдень — месса, и мы идем туда вместе с королем, тетушками и дофином; если король отсутствует, то я иду с дофином. После мы с дофином обедаем перед публикой, что меня утомляет; обед занимает полчаса, ибо мы оба едим очень быстро. Потом я иду к дофину, а если он занят, я возвращаюсь к себе и тоже читаю, шью или пишу. В три часа я снова иду к тетушкам, куда приходит король; затем в четыре приходит Вермон, и мы читаем, в пять приходит учитель музыки. В шесть я снова иду к тетушкам, куда почти всегда приходит мой муж; когда хорошая погода, мы идем гулять. В десять приходит король, и мы ужинаем; когда король задерживается, я дремлю на диване; если же король занят, тетушки приходят ужинать к нам, и тогда мы ложимся спать в 11 часов». Людовик всегда будет стараться соблюдать час отхода ко сну, и этим станут пользоваться приятели королевы. Желая поскорее избавиться от его скучного общества, они будут переводить стрелки часов вперед, и Людовик, видя, что час пробил, отправится спать, а общество, вздохнув свободно, продолжит играть и веселиться.

Играть и веселиться — вот чего хотелось пятнадцатилетней Марии Антуанетте, и она, позабыв об этикете, вместе с веселой компанией детей своих служанок и собак бегала по отведенным ей апартаментам и валялась на коврах, приводя в отчаяние графа Мерси, а через него и Марию Терезию. «…Ее Высочеству необходимо постоянно помнить о своем внешнем виде. Но самое главное заключается в том, чтобы преодолеть крайнее отвращение Ее Высочества к серьезным занятиям, особенно к чтению; между тем для принцессы это единственный способ оградить себя от опасностей, окружающих ее в ее положении», — писал Мерси императрице. Говоря о внешнем виде, Мерси имел в виду отказ дофины носить жесткий корсет из китового уса, впивавшийся в тело и стеснявший любые движения, кроме скользящей версальской походки. Напрасно Мария Антуанетта убеждала мать, что во Франции носить корсет не принято. «Без корсета любое движение тела Вашего Высочества открыто взору любопытных а при этом беспокойном дворе лучше заслужить одобрение сейчас, нежели откладывать на потом», — уговаривал дофину Мерси. От канцлера Кауница посол получил совершенно однозначную директиву: «Я желаю, чтобы Мадам дофина привыкла смотреть на мир исключительно вашими глазами». Задача не из легких, ибо Мадам дофина смотрела на мир глазами шаловливого ребенка, готового под любым предлогом улизнуть от серьезных занятий.

Привыкнув дома, в Шёнбрунне, разделять помпезный официоз и частную жизнь, Мария Антуанетта не могла ни понять, ни смириться с тем, что жизнь Версаля, с утра и до вечера, регламентировалась этикетом. Дофина, ставшая по положению своему первой дамой двора, невольно оттеснила в дворцовое закулисье дочерей короля, и они еще больше ощутили свою ненужность. Поэтому они ревновали Марию Антуанетту и к отцу, и к племяннику. А так как в свое время Мария Терезия советовала дочери заслужить дружбу тетушек дофина, простодушная принцесса охотно отдалась в их бархатные лапки, выпускавшие когти только за ее спиной. В этих немолодых особах она видела отражение собственной матери, и, тоскуя по материнской ласке и стремясь найти защиту от дававших о себе знать уколов двора, она стала поверять им свои тревоги и обиды. Людовик стремился к обществу теток по тем же причинам: не сумевший найти общий язык с братьями, запуганный гувернером и не доверявший собственной жене, он тянулся к ним в поисках душевной теплоты. Привечая молодых супругов, тетки стремились залучить их под свой контроль, ибо понимали, что в случае успеха они станут главными советниками будущей монархии. И, пытаясь прицепиться к колеснице власти, лицемерили, обманывали и интриговали.