История под знаком вопроса - Евгений Габович Страница 8

Однако среди целей озвучивания прошлого не было (причем не было в течение очень и очень долгого времени) цели адекватного изображения оного. Не было ее в Средние века, не было ― как сейчас выясняется ― даже в эпоху Возрождения. Эта цель начала появляться в конце этой эпохи и стала более или менее официальной в эпоху Просвещения. Что, конечно, вовсе не значит, что все, кто писали о прошлом в последние несколько веков, на самом деле придерживались этой цели. Этого, к сожалению, нельзя утверждать даже о сегодняшних писателях, специализирующихся на поприще описания прошлого, причем даже в том случае, когда они действуют под прикрытием высоких академических степеней, званий и должностей.

Пути господни неисповедимы. Но и тропинки человеческие определяются многими обстоятельствами и носят ярко выраженный индивидуальный характер. Вспоминая о своем долгом жизненном путешествии от детского увлечения естественными науками в научнo-популярном изложении и более позднего восторженного почитания науки к весьма критическому отношению к ее современному состоянию, не могу решить, чего в нем больше: стечения обстоятельств или врожденного скептицизма и диссидентства, которые со временем и начали играть столь большую роль в моей жизни. Нежелание быть, чего бы это тебе ни стоило, «как все», и постоянный поиск доказательного объяснения в ситуациях, которые у других не провоцировали никаких сомнений, не раз приводили меня к конфликтам с начальством, политической системой и устоявшимися мнениями.

Испытывая с детства интерес к истории, я довольно рано обнаружил, что не все, о чем пишут (по крайней мере в газетах), соответствует действительности. Помню свою детскую ― лояльного советского пионера ― реакцию на первое сообщение летом 1950 г. о начале войны в Корее. В свои 11 лет и я уже был к тому времени начинающим газетоманом ― болезнь, от которой и в старости не могу излечиться. Так вот, смысл напечатанного в «Советской Эстонии» заявления ТАСС был таков (за дословность, конечно, не ручаюсь):

Вчера рано утром войска Южной Кореи вероломно, без объявления войны напали на миролюбивую Корейскую Народнo-Демократическую Республику. Армия КНДР отразила это нападение, разгромила империалистические войска Южной Кореи, перешла сама в наступление и к вечеру захватила столицу Южной Кореи город Сеул.

Здорово, подумал я, так и нужно врагам социализма. Ясно, что на самом деле это мы («наши» корейцы и с нашей помощью) начали войну, никогда не поверю, что хорошо подготовленное и неожиданное наступление можно отбить за несколько часов, а уж перейти сразу в наступление и захватить столицу ― это совсем нереально, но именно так нужно «сваливать все на врага». Я не знал тогда того, что КНДР не признавала образования Республики Корея на юге Корейского полуострова и что по конституции КНДР, принятой в 1948 году, ее столицей считался Сеул, расположенный на территории Южной Кореи. Но и без этой информации мне было тогда ясно, что войну начали «мы», а не «они», и что моральное право на нашей стороне. Советское воспитание действовало в те далекие времена еще без более поздних ограничений.

За ходом этой трехлетней войны я следил с огромным увлечением и с недетскими эмоциями политизированного советского гражданина, отмечая на карте Кореи изменения линий фронтов. Одновременно учился эзоповскому языку советских газет. Может быть, это искусство дешифровки и превращало ежедневное чтение оных в нечто весьма увлекательное. И создавало чувство посвященности, приобщенности к общественнo-политической системе: да, мы врем, но так, что умные люди (кто из нас не тешит себя в детстве уверенностью в том, что уж он-то к этой интеллектуальной элите относится!) нас понимают. Мы лопошим дураков, но ведь ты не таков!

Тогда же началось и отрезвление, которому только способствовала жизнь в Эстонии. Общение с эстонскими детьми, даже если они и принадлежали к «советским» семьям, удлиняло список осознанных и не всегда принимаемых с радостью табу. А эстонская, еще довоенная, моя няня, ставшая после войны нашей домработницей и тайно водившая меня в лютеранские церкви, не знавшая ни русского языка, ни советского языкового новодела в его эстонском варианте, произносила слова и фразы, заставлявшие задумываться. О том, как «дружественные» советские танки катили целый день в 1939 году через родной Тарту и разрушили всю мостовую на своем пути ― рассказала мне именно она.

Отрезвлению же от пьянящего советского «общественного заговора» (не от договора же!) способствовали и старые эстонские и немецкие книги. Из городской библиотеки, в которой я просиживал ежедневно многие часы, все, что могло наводить на неправильные мысли, было изъято. Но отец, к счастью, был завсегдатаем антикварного магазина и постепенно восстанавливал утраченную в годы войны библиотеку. В Краткой эстонской энциклопедии я нашел нелестную статью о Сталине, увидел портрет Троцкого и прочитал, что он руководил советскими войсками в годы Гражданской войны. Вроде бы мы «проходили» в школьном классе Гражданскую войну, но как-то совсем не так, в совсем ином тоне и другими словами писала об этом довоенная ― пусть и краткая ― эстонская энциклопедия.

Страдали от этого отрезвления наши школьные учителя, которых мы доводили до слез «неправильными» вопросами, особенно учителя истории. Так как там обстояло дело с «добровольным вступлением» Эстонии в СССР? Правда ли, что в Эстонии до войны был более высокий уровень жизни? Такой, как в Дании? Моя роль зачинщика в подобных истязаниях работавших в школе учителями офицерских жен (в основном жен летчиков дивизии стратегических бомбардировщиков, последним командиром которой уже в значительно более позднее время, оказался небезызвестный генерал Дудаев) привела к лестной характеристике из уст одной из «учителок»: «рыба гниет с головы!»

Учителя в нашей 4–й русской школе рекрутировались из двух крайне непохожих друг на друга групп населения:

• Малообразованные в массе своей жены советских офицеров, коих огромное число обслуживало стратегически важный тартуский аэродром, и

• «Недобитая» белоэмигрантская интеллигенция: неглупые и образованные люди, выросшие и сформировавшиеся в ходе 20–летней эстонской демократии, пережившие подъем эстонского национализма в конце 1930–х, гитлеровскую оккупацию и советский террор 1940–х.

Первые искренне пытались сделать из нас «нормальных советских людей» и искренне же переживали из-за своей неспособности добиться поставленной цели. Вторые ужасно боялись нашей историко-политической смелости и, хотя в душе и сочувствовали нашим взглядам, ужасно пугались каждый раз, когда очередной «грязный комок снега» летел в сторону непререкаемых советских догм. Они, если могли, делали вид, что нас не поняли, но в серьезных случаях бежали за помощью в дирекцию.

В дирекции школы у меня все равно с четвертого класса была нехорошая репутация. Неловко брошенная в одноклассника полумокрая тряпка, которой полагалось спокойно лежать на нижнем горизонтальном выступе классной доски, а не летать по воздуху, устремилась к висящему очень высоко портрету Ленина и повисла над ним на длинном гвозде, удерживавшем раму. Все попытки снять ее оказались безуспешными и, начиная с этого инцидента, мою школьную жизнь украшали четверки и даже тройки по поведению в табелях за четверти и неоднократные исключения из школы на срок от одной до нескольких недель.