«Летающий танк». 100 боевых вылетов на Ил-2 - Олег Лазарев Страница 8

На вид Заводову можно было дать за пятьдесят. Выглядел он усталым флегматиком, выше среднего роста, грузным, медлительным с суровым выражением лица. Никто не видел его улыбающимся, типичный солдафон. На день Красной Армии он получил очередное воинское звание «майор». Всегда носил с собой полевую командирскую сумку, в которой находились бланки заготовленных ордеров на арест с указанием количества суток со свободной графой фамилии наказуемого. Обычно менее пяти суток ареста в них не значилось. Останавливая какого-нибудь нарушителя, он сразу доставал из сумки бланки арестов, раскладывал их на планшете веером, как карты, и заставлял задержанного на свой выбор показать любой бланк.

Указанный бланк Заводов брал в руки, переворачивал и смотрел, сколько суток в нем указано. Если видел, что написано пять, говорил, что маловато, если пятнадцать – хорошо. При десяти ничего не говорил. На бланке проставлял фамилию, делал в своей записной книжке необходимые пометки, затем вручал ему ордер и отправлял на гауптвахту. За все время пребывания в школе у меня не было ни одного наказания. На гауптвахте я бывал только в карауле в качестве караульного разводящего и даже начальника караула, хотя и не являлся младшим командиром. Заводов меня запомнил и знал в лицо.

На разводах караула нередко ставил в пример, как надо нести караульную службу. Тщательную проверку несения караульной службы Заводов проводил не только на гауптвахте, но и в масштабе всего гарнизона. При этом всегда старался найти какое-то нарушение. На постах нередко появлялся один, без начальника караула или разводящего, с той стороны, откуда часовой менее всего ожидал проверяющего. И каждый часовой знал, что если он проворонит его появление, то будет строго наказан. Своим систематическим контролем Заводов вынуждал часовых на постах постоянно находиться настороже, быть внимательными, наблюдательными, решительными в действиях. Такой контроль сыграл положительную роль в привитии молодому воину навыков и качеств, необходимых для несения караульной службы. Плоды этих навыков вскоре показали себя на деле.

Однако такая система проверок нравилась не всем курсантам. Не обошлась она без неприятности и для самого Заводова. Зная о его манере появляться на постах в самых неожиданных местах, некоторые часовые, кого он ранее наказывал, стали ему мстить. В одну из мартовских ночей Заводов стал проверять очередной караульный пост. Зная, что в большинстве случаев часовые чаще всего находятся у «грибков» в ожидании смены и в случаях, когда идет дождь или снег, он пролез через щель забора, где были оторваны доски, и по небольшой снежной тропинке стал потихоньку пробираться к охраняемому объекту в расчете застать часового врасплох.

Но не тут-то было. Часовой, наученный горьким опытом, бдительно стоял на посту. Он окриком остановил Заводова и приказал лечь на землю головой вниз, предупредив, что в случае невыполнения команды будет стрелять. Тот безропотно выполнил команду, лег на снег, под которым находилась вода от подтаявшего в теплый солнечный день снега. В таком положении ему пришлось пролежать довольно долго, пока не пришел разводящий и не дал разрешения подняться. Замерзший и промокший Заводов после этого заболел, пролежав на койке больше двух месяцев. После этого случая он уже арестов почти не давал и прежним способом караульные посты не проверял.

Если Заводов наказывал только гауптвахтой, то прибывший вместо прежнего курсанта, в прошлом стрелка-радиста Горейко, новый старшина эскадрильи наказывал одними нарядами. Пробыл он у нас совсем недолго, но многим ребятам успел попортить настроение. Не помню его фамилии, но прозвище Мякита хорошо запомнил. Он не был курсантом. Прибыл он к нам из пехоты и занимался только строевыми вопросами. Главным в своей работе считал наказать курсанта. Пользуясь положением, рубил сплеча, не разбираясь, действительно ли надо наказывать провинившегося. Мы его терпеть не могли. Одевался он в синюю летную форму, как и весь кадровый летный состав, с эмблемой летчика на рукаве, хотя это ему не было положено.

Эта эмблема, прозванная авиаторами «курицей», особенно раздражала нас. Хоть мы еще и не были настоящими летчиками, но все-таки уже летали самостоятельно, однако носить ее пока не имели права. Чтобы посмеяться над ним, мы его разыграли и показали, что он не разбирается в авиатехнике и терминологии и в авиации случайный человек, не имеющий права носить такую эмблему.

Однажды, когда он был на аэродроме, кто-то из ребят, сделав вид, будто передает приказание командира эскадрильи, сказал, чтобы он взял ведро и принес на стоянку компрессии. В другой раз старшина поинтересовался у курсантов, показывая на костыль: «Что это прикреплено к хвостовой части самолета Р-5?» С вполне серьезным выражением лица один из курсантов ответил: «А это к хвосту прикреплена резиновая галоша, чтобы металл не стирался, когда самолет катится по земле». О том, что над ним смеются, старшина понял по виду множества ухмыляющихся лиц, слышавших этот диалог. После этого старшина почти не появлялся на аэродроме. На его излишнюю строгость мы не раз жаловались командиру и комиссару эскадрильи. Вскоре его перевели в другое место. Случилось это после того, как однажды перед отбоем он был выброшен курсантами из окна второго этажа. Перед этим в раздевалке с рукава его шинели срезали «курицу».

Учебная база в Балашове по сравнению с Олсуфьевом была слабее, да и сами классы более тесные. Преподавательский состав материал излагал суше, без вдохновения, чувствовались формальность и усталость. Погода не благоприятствовала полетам. За зиму мы летали всего несколько раз. Летная программа обучения почти не двигалась. В те дни, когда удавалось полетать, только восстанавливались ранее приобретенные летные навыки. Примерно в середине февраля в одну из ночей мы наблюдали очень редкое явление для наших средних широт. По всему небосклону под небольшим углом с востока на запад простиралась огненно-красная полоса.

Мы не сразу поняли, что бы это могло быть. Но нашлись грамотеи и объяснили, что это северное сияние. Старушки из примыкавшего к гарнизону рабочего поселка стали поговаривать, что это плохое предзнаменование, дескать, быть в этом году войне, и войне большой, раз все небо окрашено огнем. Старики раньше говорили, что любое необычное явление на небе – послание бога. Он предупреждает: быть беде, мору, войне или сильному голоду. До нас эти сведения дошли от пожилой женщины, проживавшей в соседнем поселке. Она работала в нашей казарме на каких-то хозяйственных работах. Об этом сиянии сообщалось и в центральной прессе. Сияние видели от Оренбурга до Львова. Предсказание старушек оказалось верным. Правда, и без старушек всем уже было ясно, что дело идет к большой войне.

Курсантская жизнь в Балашове в свободное от занятий время протекала примерно так же, как и в Олсуфьеве, с той лишь разницей, что по выходным мы не бегали вокруг аэродрома. В Балашове обычно проводились лыжные соревнования по трассе, пролегавшей от авиагарнизона до летной площадки 2-й эскадрильи, находившейся в 12 километрах от города. Из всех этих соревнований особенно памятным осталось то, которое проводилось в день Красной Армии. После него я сильно устал и с разрешения старшины отряда Бурмака завалился в постель и крепко заснул. Проспал и ужин, и вечернюю поверку. Проснулся где-то далеко за полночь от толчка соседа по койке, который поднялся по неотложной нужде. Смотрю и не могу понять, что происходит: в казарме почти все в каком-то движении, весь отряд не спит.