Флот, революция и власть в России. 1917-1921 - Кирилл Назаренко Страница 8

Еще одна слабость «традиционной» армии – установка на действия исключительно против внешнего врага. «Традиционная» армия практически не сталкивается с необходимостью бороться с «врагом внутренним» в силу стабильности и прочности режима, которому она служит. «Традиционные» вооруженные силы будут беспрекословно подавлять отдельные вспышки неповиновения властям, но систематическое использование такой армии внутри страны против серьезного революционного движения быстро приводит офицерство к моральному кризису. Начинается перерождение «традиционной» армии, связанное с конфликтом в сознании военнослужащих «служения стране» и «служения режиму».

Укажем еще на одну особенность сознания профессионального военного: ценности демократии и гражданских свобод ему, как правило, не близки, поскольку вся его служба проходит в условиях строгого единоначалия и ограничения личной свободы. Поэтому личная свобода не является важной, а анархия представляется офицеру более страшным злом, чем диктатура.

Большая опасность для политического облика вооруженных сил «традиционного» типа связана с большой войной и неизбежной при этом (в исследуемую эпоху) массовой мобилизацией. Офицерский корпус начинает пополняться огромным количеством офицеров военного времени и запаса, у которых не выработана корпоративная этика кадрового офицерства. Часть этих людей смотрит на свою военную форму как на временное одеяние и мечтает о возвращении к своим прежним занятиям по окончании войны. Такие офицеры являются носителями самосознания тех социальных групп, из которых они вышли. Среди них могут встретиться не только сторонники, но и активисты политических партий и групп, в том числе оппозиционных и революционных.

Другая часть офицеров военного времени (прежде всего, выходцы из непривилегированных слоев) остро переживает повышение своего социального статуса после приобщения к офицерской корпорации и стремится как можно быстрее перенять манеру поведения и мышления кадровых офицеров. Многим из них это успешно удается. Однако на их пути стоят более или менее серьезные препоны, не позволяющие им влиться в замкнутую корпорацию профессионального офицерства. Это может быть и законодательство, ограничивающее карьерные возможности офицеров запаса, и традиции, не позволяющие принять как своего офицера, не учившегося в престижном военном училище или не принадлежащего к «приличному» обществу.

Офицерство запаса и военного времени представляет собой среду, в значительной степени подготовленную для принятия новых «правил игры» в случае революционных событий в стране и превращения вооруженных сил «традиционного» типа в вооруженные силы «революционного» типа. Это никоим образом не предопределяет конкретный политический выбор таких офицеров. Они могут с равным успехом стать на сторону революции, контрреволюции или какой-нибудь третьей силы. В любом случае их выбор будет продиктован интересами тех социальных групп, которые эти офицеры представляют, с серьезной поправкой на чувство благодарности к свергнутому режиму за возможность приобщиться к привилегированной офицерской корпорации.

Распространено мнение, что кадровые профессиональные офицеры в большей степени способны сохранить верность свергнутому революцией режиму, тогда как офицеры военного времени и призванные из запаса склонны скорее перейти под знамена новых властей. Например, А. А. Зданович основную причину, определившую проантантовскую, а точнее проанглийскую ориентацию сотрудников русской морской разведки в начале 1918 г., видит в том, что «антибольшевистский накал у флотских офицеров был значительно сильнее, чем в сухопутных частях. В отличие от армейских частей, где офицерский корпус на третьем году войны представляли в большинстве своем вчерашние студенты, учителя, инженеры, государственные служащие, на флоте доминировали кадровые офицеры – выходцы из дворянских семей, потомственные военные» [54]. Такое объяснение лежит на поверхности, но его нельзя признать удовлетворительным.

Если говорить о специфике флота в «традиционных» вооруженных силах, то он является наиболее консервативной их частью. Во всяком случае, такое утверждение верно применительно к эпохе парового флота. Значительно меньшая (в сравнении с сухопутной армией) численность флота позволяет более тщательно подходить к подбору офицеров: флотский командный состав укомплектовывается почти исключительно кадровыми офицерами, прошедшими длительное обучение в специальных учебных заведениях, в отличие от массовой армии, в офицеры которой поневоле приходится допускать, даже в мирное время, лиц не слишком «надежных» с точки зрения господствующего режима. Сравнительная малочисленность командного состава флота позволяет поставить его в лучшие материальные условия. Длительные плавания еще больше усиливают корпоративность флотского офицерства. Опасность «затопления» волной мобилизации практически не грозит кадровому офицерству флота, поскольку степень мобилизационного развертывания флота всегда значительно меньше таковой в сухопутной армии.

* * *

Другим типом вооруженных сил является «революционный», в значительной степени противоположный «традиционному». Прежде всего, политический режим, которому служит «революционная» армия, является «новорожденным». Он появляется прямо на глазах и пока не освящен традицией. Нестабильность такого строя очевидна современникам, однако может быть кажущейся. Практически любой новорожденный политический режим имеет достаточное количество противников, которым хочется верить в его скорое падение. С другой стороны, у него есть достаточное количество сторонников, испытывающих страх перед реставрацией прежнего политического и социального строя. Если новый режим, в конце концов, пройдет проверку временем (исчисляемым, по меньшей мере, несколькими десятилетиями), то все равно в течение этих лет найдется множество реальных или вымышленных поводов сомневаться в его прочности. При этом как сторонникам, так и противникам революционных властей будут то тут, то там мерещиться силы, угрожающие новому общественно-политическому строю.

Отсюда возникает повышенное, часто даже болезненное, внимание к проблеме лояльности вооруженных сил и прежде всего их командного состава. Можно сказать, что для «революционной» армии характерна презумпция нелояльности офицерства, особенно выходцев из армии «старого режима» или из многочисленных и разнообразных политических организаций, которые всегда появляются в революционную эпоху. Это порождает пристальное внимание к любым высказываниям и поступкам офицерства, подавление малейшего фрондерства среди них, пропаганду «сверхлояльности», обязательности взаимного политического контроля среди военнослужащих.

Разницу в подходах к проблеме лояльности офицеров «традиционной» и «революционной» армий прекрасно иллюстрирует эпизод из воспоминаний М. Д. Бонч-Бруевича. Бывший генерал, служивший в Красной Армии, описал визит к нему прежнего сослуживца, офицера Логвинского: «Он долго еще продолжал “вербовать” меня, цинично соединяя сомнительные комплименты по моему адресу с явными угрозами. Я слушал Логвинского, размышляя над тем, имею ли я моральное право арестовать его и отправить в ВЧК. Для нынешнего моего читателя, особенно молодого, этот вопрос даже не встал бы, – явился тайный посланец врагов, пытается склонить тебя к измене, так чего же с ним церемониться! Но людям моего поколения было совсем не просто решить, как следует поступить в таком непредвиденном случае (курсив наш. – К. Н.). Офицер доверился мне как бывшему своему начальнику и русскому генералу. Я мог еще заставить себя сражаться с моими однокашниками в “честном” бою. Но использовать свою власть и прибегнуть к мерам, которые по старинке все еще считал “полицейскими”, – о нет, на это я был не способен. Рассуждения мои теперь кажутся смешными. Но мое поколение воспитывалось иначе, и гимназическое “не фискаль”, запрещающее жаловаться классному начальнику на обидевшего тебя товарища, жило в каждом из нас до глубокой старости» [55]. Для офицера, воспитанного в понятиях презумпции лояльности, в духе корпоративных ценностей, характерных для армии «традиционного» типа, совсем непросто было встроиться в новую систему, предусматривавшую презумпцию нелояльности и всеобщую подозрительность как норму жизни.