Так было. Размышления о минувшем - Анастас Микоян Страница 85

Зная крайнее переутомление друг друга, избегали разговоров, касающихся политики и работы, чтобы дать отдых голове и нервной системе.

Но как-то, гуляя по аллеям парка, чувствуя хорошее настроение Дзержинского и пользуясь доверительными отношениями, которые сложились между нами во время этого отпуска, я спросил его: как это могло случиться, что он в декабре 1920 г. подписал среди прочих членов ЦК платформу Троцкого о профсоюзах? Этот вопрос давно был у меня в голове, но я стеснялся спросить. В свое время он попросил меня выступить с докладом об этой платформе перед сотрудниками ВЧК, считая неудобным выступать самому, ибо ВЧК должна была быть информирована с позиций большинства ЦК, а с его стороны это было бы беспринципно. На этот раз я рискнул задать ему этот вопрос.

Он добродушно ответил: «Сам не могу объяснить и простить себе этого шага. Вы, наверное, обратили внимание, что я ни разу нигде не выступал в поддержку этой платформы и не выступал против платформы Ленина. Я даже уговорил своих товарищей-коммунистов ВЧК не допустить дискуссии, чтобы не расколоть организацию этого тонкого органа государства по линии фракционных платформ. Это вам хорошо известно».

Из его дальнейшего рассказа я понял, что психологически это случилось так: он видел развал на транспорте, расхлябанность, отсутствие дисциплины, воровство, смычку со спекулянтами и мешочниками и считал, что нужна твердая рука и жесткие меры, иначе не наладится дело, без которого мы не можем выйти из трудностей. Его также оттолкнул лозунг «рабочей оппозиции» об анархической демократии, ведь это, по существу, вело к еще большему беспорядку. К тому же в тот момент, когда он подписал платформу Троцкого, еще не было выступления самого Ленина в конце декабря во фракции коммунистов на заседании Совета, не было еще «платформы десяти», которую подписал Ленин и другие члены ЦК. Только после выступления Ленина он почувствовал свою ошибку, непонимание момента.

«Надо отдать должное Ленину, – сказал Дзержинский. – Он ничего мне не говорил, видимо понимая, что это случайность с моей стороны. И, несмотря на отсутствие моего официального выступления с отказом от этой платформы, Ленин мне полностью доверял, и я не чувствовал никаких признаков недовольства с его стороны к ВЧК».

Так Ленин вел себя и до съезда, и после съезда. «Больше того, – говорил Дзержинский, – Ленин предпринял шаг, для него совершенно неожиданный и даже, казалось бы, невероятный: он добился снятия Троцкого с поста народного комиссара путей сообщения из-за его неправильных методов руководства, неправильного отношения к массам и на этот пост назначил меня, оставив за мной и ВЧК». Видимо, Ленин нутром чувствовал случайность подписи Дзержинского под платформой.

Дзержинский уезжал с отдыха окрепшим, успокоенным.

Мы действительно хорошо отдыхали. Тогда еще не было таких острых политических проблем в партии, которые волновали позже. И хотя в нашей памяти свежи были впечатления от потрясшего нас горя, когда мы потеряли Ленина, мы были удовлетворены тем, что ленинские идеи все глубже проникали в народные массы, что ленинская линия одержала победу над троцкистской линией, что партия объединилась и все руководящие деятели партии (кроме Троцкого и его сторонников) сплоченно проводили ленинскую линию построения социализма в стране.

Дзержинский очень высоко ставил вопрос единства партии на ленинской основе. На уроках оппозиции Троцкого он еще глубже убедился в значении этого единства.

Осенью 1925 г. в Москве сначала в узком кругу Зиновьев и Каменев подняли знамя левой оппозиции. Разногласия в руководстве партии между Зиновьевым и Каменевым, с одной стороны, и Сталиным, Рыковым, Бухариным – с другой расширялись, но не выходили наружу. Это дело подогревалось больше Зиновьевым, который чувствовал, что почва все больше уходит из-под его ног. Он старался закрепить свое положение в руководстве. Его целиком поддерживала Ленинградская партийная организация, которой он руководил. Москва шла за Каменевым, поскольку Каменев руководил Московской партийной организацией. В то время Зиновьев выпустил книгу-брошюру, где он писал, что «приложил ухо к земле и услышал голос истории». Это было началом полемики с ЦК в завуалированном виде. Одно из заседаний ЦК было посвящено обсуждению этого вопроса.

Тогда собрались члены ЦК, около 50 человек, кроме троцкистов, в зале оргбюро ЦК. Там был маленький стол для президиума. Председательствовал Рыков, Сталин сидел рядом.

Началась дискуссия вокруг этой книги Зиновьева. В ходе дискуссии Рыков выступил неожиданно очень резко и грубо против Зиновьева и его группы, заявив, что они раскольники, подрывают единство партии и ее руководства. В этом случае, говорил он, чем раньше они уйдут из руководства партии, тем лучше.

Для того времени были еще характерны товарищеские отношения между оппозиционной группой и членами ЦК. Выступление Рыкова прозвучало настолько резко, обидно и вызывающе, что Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Харитонов, Лашевич и некоторые другие – к ним присоединилась и Надежда Константиновна Крупская, которая стала вдруг поддерживать Зиновьева и Каменева, – заявили: «…Если нас так игнорируют, то мы уходим». И демонстративно ушли с этого заседания.

На всех тех членов ЦК, которые хотели сохранить единство, их уход произвел действие шока. Наиболее чувствительный и эмоциональный Орджоникидзе даже разрыдался. Он выступил против Рыкова и со словами «Что ты делаешь?» бросился из зала в другую комнату. Я вышел за ним, чтобы его успокоить. Через несколько минут мне удалось это сделать, и мы вернулись на заседание.

Рыков и Сталин не ожидали такой реакции Серго и других членов ЦК. Серго, конечно, понимал, что Рыков это сделал не без ведома Сталина. Видимо, они заранее сговорились.

Члены ЦК потребовали послать группу товарищей – членов ЦК к Зиновьеву с приглашением вернуться на заседание Зиновьеву и всей группе. Была назначена делегация, в которую вошли Петровский, Шкирятов и я.

Зиновьев и другие ушли с заседания возбужденные, удрученные. Я думал, что мы застанем их в таком же подавленном состоянии, обеспокоенными тем, что случилось. Когда же мы пришли (они были все в секретариате Зиновьева в Кремле), то увидели, что они весело настроены, рассказывали что-то смешное, на столе чай, фрукты. Я был удивлен. Мне тогда показалось, что Зиновьев артистически сыграл удрученность и возмущение, а здесь, поскольку сошел со сцены, перестал притворяться. Все это произвело на меня неприятное впечатление. Но, видимо, все же они были очень рады, что мы за ними пришли, – сразу согласились вернуться. На этот раз разрыв удалось залатать. Примирились. Договорились не обострять положение, сохранить единство. Но на душе было неспокойно.

Дзержинский, может быть, лучше других видел, что дело идет к расколу. Он не терпел Зиновьева и Каменева, считал их очень опасными для партии и, видимо, предвидел, что дело может кончиться плохо. Он считал, что они играют такую же роль, как это было в условиях кризиса советской власти во время Кронштадтского восстания в 1921 г.

Человек эмоциональный, вспыльчивый, Дзержинский на заседании молчал, сдерживая свое возмущение, но чувствовалось, что он мог взорваться в любую минуту. Когда после заседания он в тесной раздевалке оказался рядом с Надеждой Константиновной, то не выдержал и сказал: «Вам, Надежда Константиновна, должно быть очень стыдно как жене Ленина в такое время идти вместе с современными кронштадтцами. Это – настоящий Кронштадт». Это было сказано таким взволнованным тоном и так сильно, что никто не проронил ни слова: ни мы, ни Надежда Константиновна. Продолжали одеваться и так же молча разошлись в очень удрученном состоянии.