Этаж шутов - Анри Труайя Страница 9

Оглушенный услышанным, Вася подавленно пробормотал:

– Если бы я знал…

Вдруг ему припомнилась одна странность:

– Я не заметил на вашем этаже женщин.

– Были когда-то две или три карлицы, страшные как грех. Царица отправила их восвояси.

– Почему?

– Откуда мне знать? Возможно, из уважения к добрым нравам на этой половине дворца. А может быть, государыня не захотела, чтобы уроды случались без ее на то личного позволения. Вот такая трогательная забота о нравственности своего редкостного зверинца!.. Как видишь, сегодня здесь только самцы. Нас это не огорчает. Напротив!

– Ну, а если царица захочет посмотреть представление, где есть женская роль?

– Тогда я отправляюсь в город по знакомым мне адресам за карлицами, мы их называем между собой привесками.

– Да, ничего не скажешь… Все продумано, – пробормотал Вася.

Его слегка подташнивало. Калеки рядом с теми, кто почитал себя полноценными, грязная кухня продажной любви и кастрюли с отличной едой прославленных поваров – все перепуталось в голове, навалилось тоской.

Однако за столом неприятное чувство прошло, и он смотрел с аппетитом на вкусные блюда, расхваленные Пузырем. Пузырь подробно рассказал товарищам о встрече с царицей. Разговор поддержали: у каждого была собственная история – первое выступление. Слушая веселую болтовню шутов, Вася в какой-то момент почувствовал, что его принимают за равного. Казалось, что неудачное выступление прибавило ему веса. Ужин затянулся. Друзья без устали говорили о своих увечьях и об особенностях их ремесла. Наконец те, у кого была отдельная комната, разошлись по своим каморкам, остальные десять человек отправились в общую спальню.

В спальне было тепло и просторно. Кровати стояли так, чтобы спящие не мешали друг другу. Дежурный в последний раз обошел комнату, загасив свечи. Теперь только лампадка тускло теплилась в темноте перед ликом Заступницы. Вася вспомнил до мельчайших подробностей прожитый день. Затем ворохнулось прошлое. Нежная грусть охватила его при мысли о той беззаботной, спокойной жизни в деревне, которую он оставил ради того, чтобы оказаться здесь, в этой громаде дворца. Он вновь увидел избу с ее нехитрым убранством, Матвеевича, себя… Сидя на лавке, он слушает бесконечные разговоры старосты о капризах погоды и о том, как уберечь урожай от града… Столько раз слышанные, знакомые с детства слова! На него вдруг пахнуло добрым запахом щей, затопленной печки, валенок… Ком подступил к горлу, когда он подумал, что все это он потерял, променяв положение пусть убогого, но окруженного в избытке заботой своих крепостных человека на еще не полученное место шута.

Вот так, перебирая в памяти прошлое, Вася неожиданно поймал себя на том, что ему первый раз в жизни хотелось сделать кому-то приятное. Не отцу, и не Евдокии, и не их деревенскому священнику. К его удивлению, этим кем-то ему представлялась царица.

Когда в душе все бунтовало против бесправной жизни шута, целиком зависящей от настроения царицы, которая могла в любое время позвать и заставить кривляться, даже тогда Васю не покидал дух соперничества. Чем труднее казалось дело, тем он больше старался. Внешне дружные, забавники государыни испытывали тайную ревность к успехам товарищей. Дружили для видимости, зорко следя друг за другом. Каждый старался при случае обойти соседа, каждый готов был сражаться насмерть за свои сокровища: двусмысленные словечки, гримасы, нескладицы. Горе тому, кто похитит чужое! Царица или сам Бирон призывали вора к порядку. Впрочем, Вася был слишком честным, чтобы присваивать находки товарищей. Он даже не попытался подражать Пузырю, которому не было равных ни по рассказам историй, ни по гримасам. Васе хотелось придумать свое. Часами простаивал он перед зеркалом, упражняясь в гримасах – изнурительный труд, похожий на поиск воды в пустыне. Плоды были столь ничтожны, что он все с большей тоской вспоминал свою прежнюю беззаботную жизнь в деревне. Каждый раз, когда царица призывала его к себе, Вася впадал в уныние, заранее зная, что вновь услышит роковой для него вопрос: «Чем ты меня сегодня порадуешь?»

Ему и хотелось бы угодить государыне, но он не мог из себя извлечь ни одной новой шутки и строил те же гримасы, что и вчера. Он старался смешить, заранее зная, что обречен на провал. Пренебрежительная улыбка, с которой царица его выпроваживала, усугубляла чувство стыда. Подавленный, ощущая свое бессилие, Вася томился без дел, с тоской ожидая следующего испытания. Время от времени его навещал отец, поднимался на этаж шутов порасспросить об успехах. Не осмеливаясь ему рассказать о своем невезении, Вася увиливал от ответов и даже прикидывался человеком, по службе преуспевающим. Но ложь была не в его характере, и в один из дней, когда было особо тоскливо, он, не выдержав, рассказал и про череду неудач, и про страх быть уволенным по неспособности.

Они сидели одни в просторной столовой. Шуты мылись в бане. Был субботний день – большая помывка для забавников государыни. Однако они должны были вскоре вернуться, и Вася боялся, что доверительный разговор прервется на полуслове. Он торопливо заглядывал отцу в глаза, думая увидеть в них ту же досаду, которую испытывал сам. Но Пастухов не выглядел огорченным. Напротив, он даже повеселел. Вася предложил, как обычно, чай с баранками.

– Может, тебе сменить образ? – пробасил Пастухов после пары шумных глотков.

– Карлик – это пожизненно, и образ у него – один, – с горечью возразил Вася. – Если нет таланта смешить, то тут ничем не поможешь.

Пастухов пропустил мимо ушей горькие слова сына.

– Ну, коли ни твой рост, ни твои глупые рожи не смешат государыню, надо удивить ее чем-то иным. Придумай что-то особенное!

– Последнее время я только этим и занимаюсь.

– Занимаешься, да только не знаешь, в чем твоя сила. Несколько лет назад, когда я приехал тебя навестить в Болотово, вспомни, как ты меня потешал, изображая деревенского старосту с его каждодневными докладами, а не то оглохшего у своей наковальни кузнеца Степку со смешными ответами невпопад и, прости меня, Господи, нашего батюшку отца Феофана.

Вася словно прозрел после разговора с отцом. Даже пузатый самовар под лучами солнца, только что осветившими комнату, заблестел ярче обычного, зашумел веселей, чем всегда. Однако ликовать было рано. Скорый совет отца обнадеживал и тем не менее вызывал сомнение.

– Может, в деревне это и было смешно. Но кого ты прикажешь изображать во дворце!

– Здесь нет недостатка в людях.

– И в каком же образе ты меня представляешь? Министра, шталмейстера, [9]камергера?

– Начинай с персон незначительных. Посмотришь, придется ли это по вкусу царице. Если ты ей поглянешься, тогда постепенно карабкайся вверх, от чина к чину.

– Так, чего доброго, наживешь врагов!