Хозяйка замка Едо - Ясуси Иноуэ Страница 9

— Господин Гамоо блестяще управляет городом и замком Хино. Говорят, что людям в его владениях сейчас живётся куда лучше, чем раньше. Человек с такими способностями далеко пойдёт — ему обеспечены самые высокие посты.

Через три дня после Тятиного прибытия настало время праздника Бон [37]. Нобунага, любивший жить на широкую ногу, велел украсить по этому случаю замок, город и гору Адзути фонариками, сделанными по образу поминальных даров, которые были поднесены некогда духу его предка Удзи Оды и хранились в просторных покоях семейного храма. Зрелище вышло дивной красоты, и насладиться им смогла не только знать, но и все горожане, включая купцов и ремесленников.

Когда стало смеркаться, жители города выстроились в ряды на улицах у подножия замка и с наступлением часа Пса [38]дружно зажгли факелы, которые все как один держали в руках. Факелы были начинены порохом, затрещали фейерверки, и вскоре тем, кто глядел на город с вершины горы, из замка, стало казаться, будто улицы обратились в пламенеющие реки. На каждом перекрёстке петарды вторили сполохам потешных огней в небесной выси, молодые самураи в парадном облачении гарцевали в искрящемся вихре.

Тятя любовалась празднеством, стоя у ворот особняка одного знатного воина на вершине невеликого холма, нависающего над городом, — туда препроводил её Удзисато. Мимо них проносились галопом отряды высокородных всадников, спешивших присоединиться к народному гулянью. Силуэты юных воинов то выныривали из моря огня, то уходили в него с головой — Тятя глаз не могла отвести от столь дивной картины. Один из отрядов возглавлял Такацугу Кёгоку. Она не узнала его — это Удзисато указал ей на присутствие кузена. Даже когда отряд повернул назад и снова промчался мимо во весь опор, Тяте не удалось разглядеть Такацугу во мраке ночи.

К часу Свиньи [39]праздник огня в городе закончился, и толпа хлынула к подножию горы. Конная стража дозволила пустить в опоясывающий Адзути ров, заполненный озёрной водой, лодки с фонариками. Тысячи людей пришли посмотреть на алые капли пламени, рассеянные по водной глади. А высоко над головами в небе парили семь ярусов главной башни, и внешние галереи каждого из них были увешаны фонариками, в которых волновались на ветру огненные язычки. Радостный гомон и восторженные восклицания не смолкали на подступах к замку до рассвета.

Той ночью Тятя и Охацу удостоились чести побывать на пиру, устроенном в зале приёмов на втором ярусе тэнсю. Поскольку это была не официальная церемония, гости, не стеснённые законами этикета, расселись на внешней галерее, кто где хотел, и услаждали взор разворачивавшимся у основания горы действом.

Тятя чувствовала себя неловко в присутствии Такацугу — тот сидел в одиночестве в нескольких кэнах [40]от неё. Девочка не знала, дозволяется ли правилами приличия первой обратиться к нему, и потому помалкивала, смущаясь и робея своего блестящего окружения. Удзисато, расположившийся подле неё, сказал — ласково и совсем по-дружески:

— Когда вернётесь в Киёсу, не забудьте описать этот чудесный вечер своей матушке.

Судя по всему, он и правда находил удовольствие в том, что происходило вокруг. Свет фонариков, развешанных под стропилами, падал на его лицо, несущее отпечаток беспечного спокойствия. В тот момент, глядя на Удзисато, трудно было поверить, что этот молодой воевода уже успел отличиться не в одном сражении. Лицо же Такацугу, маячившее чуть вдалеке, было, напротив, отмечено странной суровостью, как показалось Тяте. Ощущение жестокой силы, исходившее от него, совсем не вязалось со сдержанной христианской верой.

На следующий день Тятя снова наведалась в замок, но и в этот раз у неё не было возможности обменяться с двоюродным братом хоть одним словечком.

Ещё три года, проведённые Тятей в замке Киёсу в компании матушки и сестёр, прошли тихо и мирно, не ознаменовались событиями.

Первый день 10-го года Тэнсё [41]принёс с собой бурю, гулявшую с самого рассвета по землям Овари и Микавы. О-Ити и три её дочери отпраздновали Новый год традиционным дзони, опасливо прислушиваясь к рёву ветра, сотрясавшего крепостные стены. О-Ити было тридцать шесть лет, Тяте шестнадцать, Охацу четырнадцать, а Когоо двенадцать.

О-Ити пребывала во власти смутного беспокойства. Одна дама из её свиты сообщила, что видела целый табун боевых коней, согнанных к главным воротам замка. «Не иначе, новая война затевается», — покачала головой О-Ити, и все зашумели, наперебой выдвигая предположения и теряясь в догадках. С кем на этот раз предстоит биться? С кланом Такэда из провинции Каи? Или же Нобунага Ода поведёт союзные войска в Хариму?

На ущербе первой луны даже четыре узницы женской половины, живущие замкнуто в своих покоях, стали замечать, что брожение в военной среде усилилось. Прошёл месяц, и они узнали, что Нобутада, сын и наследник Нобунаги, был назначен главнокомандующим отцовским войском и выступил в поход на княжество Синано в провинции Каи.

С середины второй луны воинские барабаны уже не смолкали в Киёсу, без устали возвещая об отбытии всё новых и новых подразделений. Сборы каждый раз занимали не менее пяти дней, и на это время в замке воцарялись превеликое волнение и суматоха, но стоило воинам ступить за ворота, как вновь восстанавливалось спокойствие, будто угасал огонь в очаге.

Вскоре до замка долетели слухи о том, что клан Такэда разбит на голову, а Кацуёри Такэда и его сын казнены. Следом подоспела весть о победе Хидэёси Хасибы — он взял крепость Камуруяма в провинции Киби.

Новости о триумфальном шествии армии Нобунаги Оды по мятежным землям множились, а О-Ити всё мрачнела, особенно это было заметно на фоне всеобщего ликования. Вспоминала ли она былые сражения, печалилась ли о падении замка Одани — кто знает, а Тятя с Охацу и внимания-то не обратили, в каком настроении пребывает мать. Они по-прежнему радовались жизни и столь беззаботно резвились, что однажды О-Ити не выдержала:

— Тятя, что за крики? А ты, Охацу, почему позволяешь себе так неприлично хихикать?

Смех у Тяти и правда был звонкий, оглушительный. Даже если она пыталась сдержаться, веселье всё равно прорывалось наружу, извергалось шумным водопадом, а Охацу вторила ей, заливаясь серебряным колокольчиком. Самой тихой из трёх сестёр была, несомненно, Когоо, которая не смеялась никогда. Эта угрюмая, молчаливая девочка, с извечным удивлением взиравшая на забавы сестриц, единственная среди детей Асаи унаследовала заурядные черты отца, отмеченные хмурым недовольством. Ослепительная красота Тяти и Охацу конечно же затмевала неброскую внешность Когоо.