Крымские каникулы. Дневник юной актрисы - Фаина Раневская Страница 9

Совсем забыла написать о том, что перед пропажей кошелька я видела во сне, будто получила толстую пачку денег и никак не могу их сосчитать. Крупные деньги снятся к прибыли, а мелочь к тратам и потерям. Не могу понять, в чем моя прибыль? Разве только в том, что бутафор В. И. починил мою сумочку. Поставил изнутри кожаную заплату, замазал сверху какой-то особой ваксой, и сумочка стала как новая.

7 июня 1918 года. Евпатория

Все говорят о каком-то генерале по фамилии Сулькевич [34]. Он из Вильны, но почему-то считается татарином. Никогда не слышала о том, чтобы в Виленской губернии были татары. Подозреваю, что он литвак, прикинувшийся татарином в своих целях. Должно быть, вел торговлю с татарами и от них научился татарскому. Торговля располагает к изучению языков. Мой отец кроме еврейского и русского хорошо знает немецкий и польский, немного хуже говорит по-гречески и по-турецки. Сулькевич, которого я в глаза не видела, нравится мне больше, чем немцы. Хотя немцы мне ничего плохого не сделали, но они здесь чужие. Впрочем, немцы, кажется, не собираются никуда уходить.

10 июня 1918 года. Евпатория

Сегодня Тата попросила меня сходить с ней на рынок. Я понимаю, чем была вызвана эта просьба. Цены растут день ото дня, и бедная Тата, давая отчет о своих тратах (которого, впрочем, у нее никто не спрашивает), волнуется, как бы мы не подумали, что она делает на нас свой гешефт. Мы, разумеется, так не думаем, потому что такого честного человека, как Тата, невозможно заподозрить в чем-то неблаговидном. Но Тата волнуется и потому захотела, чтобы я пошла с ней. Помня недавний случай с кошельком, я не стала класть все свои деньги в новый, подаренный мне Павлой Леонтьевной. Оставила там какую-то малость, а остальное спрятала за пазуху. От того, что деньги лежат за пазухой, происходит двойная польза. Так надежнее, и, кроме того, они греют душу. На рынке я обратила внимание на то, что наша добрая Тата уже успела перезнакомиться со всеми торговцами. С ней здоровались и те, у кого она ничего не покупала, интересовались делами, а одна баба богатырских статей дала нам несколько яблок для нашей «миленькой девочки». Ирочку здесь тоже хорошо знают, потому что она часто увязывается за Татой, когда нас с Павлой Леонтьевной нет дома. Ирочка боится оставаться дома одна, даже днем. Я ее плохо понимаю. Чего бояться, ведь кругом свои люди, члены нашей труппы? Что касается меня, так я в детстве нисколько не тяготилась одиночеством. Напротив, любила остаться одна, чтобы никто не мешал мне мечтать. Ах, эти детские мечты! Так хочется ненадолго вернуться в то время, когда мне было семь или восемь лет. Ненадолго, только для того, чтобы ощутить на губах вкус детства. Заново отвоевывать свою свободу я не хочу. Моя подруга Ривка Луцкер (ее имя я могу написать, потому что бедная Ривка умерла во время родов) говорила, что моя война с отцом напоминает ей войну Алой и Белой роз. То был намек на длительную и бестолковую войну между родственниками. Но я своего все же добилась. Добиться бы того, чего хочу, и на сцене… Вчера показала Павле Леонтьевне Шарлотту в первом действии, когда та проходит через сцену. Я хочу пройти так, чтобы зрители сразу же все поняли про Шарлотту. Это ее второй выход. У Чехова сказано просто: «проходит через сцену», но ведь пройти можно по-разному. Я перепробовала разные походки, пока не остановилась на одной, показавшейся мне наиболее подходящей, но Павла Леонтьевна ее забраковала. Сказала, что я переигрываю с суетливостью и оттого создается впечатление, будто моя Шарлотта чем-то напугана. А на самом деле это не так. И то, как Шарлотта отвечает Лопахину, тоже не понравилось Павле Леонтьевне. Она сказала, что я произношу реплику блекло, так, что за ней не видно характера. Чтобы мне стало понятнее, она несколько раз произнесла: «Если позволить вам поцеловать руку, то вы потом пожелаете в локоть, потом в плечо» – на разный манер, меняя интонацию и выражение лица. Передо мной прошло несколько разных Шарлотт. Презирающая мужчин, равнодушная, кокетливая, тяготящаяся своим девичеством… Всего одна фраза, причем не самая важная, но Павла Леонтьевна смогла выразить все, что хотела. Я даже и не мечтаю о том, что когда-нибудь смогу достичь такого бесподобного совершенства. Увы, я не обладаю и сотой долей таланта моей дорогой подруги. Я думаю и пишу об этом спокойно, потому что нисколько не завидую Павле Леонтьевне. Ей невозможно завидовать. Можно только восхищаться ее талантом, ее красотой, ее добротой и прочими замечательными качествами. Глядя на нее, я жалею о том, что не умею рисовать. Было бы так славно написать ее портрет. Я даже придумала композицию. Актриса вошла в гримерную после спектакля. Душой и мыслями она еще на сцене. В ушах звучат аплодисменты. Глаза широко раскрыты, верхняя губа чуточку приподнята. Голова вполоборота, точеный профиль отражается в зеркале… Эх, ну почему я не умею рисовать?

Чревовещанию, которому мне давно хотелось научиться, учусь у С. И. У нее превосходный метод. Стоит мне чуть шевельнуть губами, как я получаю болезненный тычок лорнетом. Учеба идет очень быстро. Сегодня на рынке сказала одной торговке: «Такой сметаной только сапоги мазать!» Та завертела головой, не понимая, кто посмел охаять ее товар. Здешние торговцы не похожи на таганрогских или ростовских. Они скорее выбросят товар, чем снизят на него цену. У нас в Таганроге под конец дня цены на рыбу, мясо и плоды значительно снижались. Каждый старался расторговаться до конца, пока товар не пришел в негодность. Между домами было соперничество, следили за тем, когда чья кухарка идет на рынок. Идет попрежде, следовательно, не вынуждена считать каждую копейку. Здесь же протухлая рыба на закате дня стоит столько же, что и утром. Редко когда сбросят какую-то малость. Тата объясняет это тем, что весь «духовитый», как она выражается, продукт перед самым закрытием скупают повара из местных заведений. Им-то отдают за бесценок, потому что они постоянные покупатели и забирают все. Я этому не верю. В тех заведениях, которые мы посещаем, готовят из свежего. У меня такое чуткое обоняние, что обмануть меня невозможно. Впрочем, мы бываем в приличных заведениях, а о том, что творится в тех, что рангом ниже, не имеем понятия.

У Чехова о Шарлотте сказано очень скупо. Когда я пожаловалась на это Павле Леонтьевне, она удивилась: разве это плохо? Это, напротив, хорошо, потому что дает актеру простор для трактовки роли, не связывая его по рукам и ногам. Павла Леонтьевна призналась мне по секрету, что терпеть не могла играть Софью в «Горе от ума», потому что Софья прямая и плоская, словно линейка. Я решила, что моя Шарлотта не станет тяготиться своим одиночеством, а будет искать в нем спасение от искусов своей прежней, чересчур бурной жизни. А то, что она несостоявшаяся драматическая актриса, я попробую передать избыточной жестикуляцией и склонностью к драматическим позам. А руку стану отдергивать не раздраженно, а испуганно и с налетом грации. Так, будто бы Шарлотта и не прочь, чтобы Лопахин поцеловал ей руку, но боится, что, уступив в этом, уступит еще и еще. Это не Лопахину она говорит: «Если позволить вам поцеловать руку, то вы потом пожелаете в локоть, потом в плечо», а самой себе. Мол, если я позволю сейчас поцеловать мне руку, то потом захочу поцелуя в губы, и неизвестно, чем это в итоге закончится. То есть известно чем, но я этого не хочу. Вернее, может, и хочу, но боюсь. Думаю, что для следующей роли мне придется покупать новую тетрадку, потому что дневник я стараюсь вести аккуратно, а из «театральной» тетради то и дело приходится вырывать листы и начинать писать заново. Сегодня я вижу образ так, а завтра совсем иначе. Я много собираюсь написать о Шарлотте. Считаю, что каждую следующую роль надо осмысливать глубже, чем предыдущую. Много глубже. Тогда будет прогресс. Я слышала, что за городом расположился какой-то бродячий цирк. Он настолько примитивен, что ему не разрешают давать представления в городе. Надо будет там побывать, освежить цирковые впечатления. Тысячу лет не была в цирке, несмотря на то что очень люблю цирк. В нашем кругу принято считать цирк «низким» искусством, предназначенным исключительно для плебса. Или не искусством вообще. Некоторые из моих собратьев-актеров даже отказывают цирковым артистам в праве называться артистами. Говорят просто: «цирковой», кривя при этом губы или же «шут», «скоморох», «балаганщик». Но я придерживаюсь иного мнения и особенно высоко ценю клоунаду, потому что знаю, как тяжело заставить зрителя смеяться. Заставить плакать много проще. В хорошей клоунаде все отточено и выверено до предела, словно в каком-то сложном приборе. Ничего лишнего, одна квинтэссенция. Я не люблю только дрессировщиков, потому что они мучают животных, добиваясь, чтобы те выполняли трюки. Я вообще не люблю, когда кого-то мучают или кто-то мучается. Если вижу, что кому-то плохо, то стараюсь подбодрить, сказать что-то хорошее. Порой из-за своей простоты попадаю в неловкое положение. Правильно же говорят, что простота хуже воровства. Некоторые люди склонны видеть подвох в искреннем сердечном участии. Им кажется, что я подлизываюсь к ним с какими-то корыстными целями. Вот свежий пример. Местная городская управа вынудила Е-Б. дать две тысячи на оплату текущих городских расходов. (Это помимо обязательного городского сбора, который уплачивается с каждого спектакля!) Такое возмутительное вымогательство прикрывается благородными целями. Большевики причинили городу большой ущерб, городское хозяйство в полном расстройстве (так оно и есть), надо поправлять дело всем миром. Е-Б. считает, что деньги будут прикарманены местными чинушами. У него сложилось о них крайне нелицеприятное мнение. Увидев расстроенного Е-Б., я улыбнулась ему и сказала, что к потерям следует относиться с философским спокойствием. Известно же, что одной рукой Бог берет, а другой дает. Е-Б. вместо того, чтобы воодушевиться, набросился на меня с упреками. Кричал, что чужое горе всегда кажется мелким, что самой мне, когда у меня украли кошелек с меньшей суммой, было не до улыбок и пр. Я стояла словно оплеванная и не знала, куда себя деть. Была готова провалиться сквозь землю. По лицу моему текли слезы. Я и так не красавица, а когда плачу, то становлюсь отталкивающе неприятной. Но мои слезы не тронули Е-Б. Высказав мне все, что считал нужным, он ушел. Правда, на следующий день пригласил меня в кабинет и принес извинения. Сослался на нервы и больную печень. Я догадываюсь, что здесь не обошлось без вмешательства Павлы Леонтьевны. Утешая меня, она сказала, что «старому саврасу» (так мы между собой зовем Е-Б. за его неумеренное любострастие) это с рук не сойдет.