Двенадцать цезарей - Мэтью Деннисон Страница 9

«Коль скоро роль мне удалась, все хлопайте в ладоши, Чтоб сцену я покинул с вашим одобрением».

Август понимал политический театр. Его не раздражали, как Юлия Цезаря, прагматичные уловки, с помощью которых личные амбиции приводили в соответствие с общепринятыми условностями. Он сознавал, что, если поддержит наследие Цезаря, весь его мир превратится в сцену: когда подойдет время, он станет актером, исполняющим главную роль в Риме. Пожизненное диктаторство стоило Цезарю жизни. Когда народ усиленно пытался навязать этот пост Августу, он, подобно актеру, «встал на колени, сбросил с плеч тогу и с обнаженным торсом умолял не настаивать». Его карьера была построена на манипуляциях, а ловкость рук сравнима с фокусами циркача: «восстановление Республики» стало для императора лозунгом дня. Его восхождение к положению монарха, которого современники называли принцепсом (в переводе с латинского «первый, глава»), заняло с десяток лет, его «царствование» длилось сорок лет. Светоний пишет, что образцовому полководцу, по его мнению, меньше всего пристало быть торопливым и опрометчивым. Поэтому он часто повторял изречения «Поспешай не торопясь» и «Лучше сделать поудачней, чем затеять побыстрей».

После всепоглощающей пламенной славы Цезаря победа его внучатого племянника означала для римлян драму другого рода. Правитель, показывающий любопытной толпе носорога, тигра и змея длиной пятьдесят локтей и который, по утверждению Светония, «в отношении зрелищ превзошел всех предшественников: его зрелища были более частые, более разнообразные, более блестящие», требовал своего места на сцене — центрального. Впервые в римской истории этот практичный импресарио занял на вторых ролях свою семью и политизировал каждый сокровенный народный порыв, выставляя его на общественное обозрение. Самый великий монумент Августа, Алтарь Мира, освященный в 13 г. до н. э. [36] и славящий эту систему, которую он навязал всей империи, украшен барельефами с изображениями членов его большой семьи. Эти барельефы хранят в мраморе память о действующих лицах яркого театрального представления правителя Рима.

В драме его жизни комическое уравновешивалось более мрачным началом (признаками трагического). В числе его обидчиков были дочь и внучка — обеих звали Юлиями. Сам Август был облачен в мантию эпического героизма, искусно созданную находящимися на его службе непревзойденными поэтами, меценатами и писцами, объединенными видением нового Золотого века.

Его собственный счастливый конец даровал Риму необыкновенную славу «Пакс Аугуста», или мира внутри Римской империи, который царил на протяжении нескольких поколений и почти не имел себе равных в правление преемников.

В жизни Августа сочетались искусство управления государством и сценическое искусство. Даже в украшении его домов встречались элементы театральной фантазии. В залах вместо дорогих картин и статуй были выставлены «доспехи героев и огромные кости исполинских зверей и чудовищ, которые считают останками гигантов» [37] — своего рода визуальная идиома наоборот, бросавшая вызов отличию между видимостью и реальностью и создававшая впечатление масштабной фантазии, где безраздельно властвовал Август как мифический покоритель героев и гигантов. Образование принципата было великолепной импровизацией. Как в любом театре, ее успех зависел от того, насколько долго удастся удержать доверие аудитории, и это был вызов не только для него, но и для каждого из его преемников.

История Августа меняет закономерность, которая выяснится в ходе нашего исследования, на обратную. Правление его преемников характеризуется постепенным упадком: счастливое в начале, оно заканчивается личным разочарованием, утратой скороспелого оптимизма, который сменяется кровопролитием, жестокостью и бездумным эгоизмом (Веспасиан и Тит являются исключениями). Август, который еще подростком задумывался о власти над миром, в отличие от них пустился в этот немыслимо трудный путь с безжалостной целенаправленностью, не оставлявшей места сомнениям и колебаниям. Благожелательность пришла к нему позже. Этого гиганта мировой истории Светоний описывал еще до того, как он стал принцепсом: «Будучи триумвиром, он многими поступками навлек на себя всеобщую ненависть». Если верить повествованию историка, ненависть эта была вполне обоснованна.

Однажды претор Квинт Галлий приблизился к Августу со скрытыми в одежде дощечками для письма. Тот немедленно заподозрил, что приближенный прячет меч. Галлия схватили и пытали, естественно, не добившись признания в предполагаемом злодеянии. Тем не менее Август приказал казнить его. Для полноты ощущений он вначале «своими руками выколол ему глаза». Это полностью противоречит последующему утверждению автора, что «милосердие его и гражданственная умеренность засвидетельствованы многими примечательными случаями». Ниже мы обнаружим, что для деспота милосердие является предметом роскоши, доступным тем, властное положение которых недосягаемо для соперников. В конце жизни Август смог обеспечить такое положение для своих наследников. За этим лежала борьба за верховную власть, скрывавшая скверные и постыдные дела. Когда Клавдия убеждали исключить из «Истории Рима» восхождение к власти Августа, на то были убедительные причины. Правонарушения Августа никогда не угрожали ему серьезными разоблачениями в отличие от незаконных действий Юлия Цезаря. Среди его разнообразных достижений, в которых было отказано Юлию, было долголетие: он прожил достаточно долго, чтобы успела забыться даже память о многих его современниках.

Светоний наделяет Августа непревзойденными сверхъестественными способностями, начиная с «чуда, возвестившего, что природа рождает римскому народу царя», предшествовавшего его появлению на свет на Палатинском холме 23 сентября 63 г. до н. э. Поворотные моменты его жизни изобилуют предзнаменованиями и знамениями. Для античного биографа поддержка божественных сил служит главной цели — отрицанию виновности Августа: его судьбу (завершение перехода от Республики к Империи) определило само небо. Тем самым стирается память о честолюбивых замыслах, что противоречит действиям и эдиктам самого Августа, которые декларировали его династические намерения и стремление надолго сохранить созданную систему: «Итак, да будет мне дано установить государство на его основе целым и незыблемым, дабы я, пожиная желанные плоды этого свершения, почитался творцом лучшего государственного устройства и при кончине унес бы с собой надежду, что заложенные мною основания останутся непоколебленными». Светоний соглашается с непреодолимостью этого импульса, не принимая во внимание политическую целесообразность для преемников Августа представлять его в статусе бога.

Его первый и самый известный оппонент Марк Антоний настаивал, что Август обязан всем своему имени, которое Юлий Цезарь даровал ему по завещательному усыновлению после своей кровавой смерти. Цезарь приходился ему двоюродным дедом, хотя в Риме гуляли неизбежные слухи, что молодой Август, в то время носивший имя Октавиан, «необычайно красивый и чрезвычайно грациозный», был катамитом «старого развратника». (Привычка опаливать волосы на бедрах с помощью горячих каштановых скорлупок лишь усиливала достоверность слухов, а кроме того, Луций Антоний утверждал, что Октавиан предлагал себя Авлу Гирцию за три тысячи золотых монет.) Но связь двоюродного деда и двоюродного внука выходит за пределы наследования (или похоти): они родственники по образу и по духу. Мать и отчим Августа энергично противились тому, чтобы их сын принял имя Цезаря. Предостережения Атии падали на бесплодную почву. «Его божественная душа презрела человеческие советы и решила, что лучше с риском добиваться возвышенного, чем в безопасности низкого», — говорит Веллей Патеркул. [38] Это заявление достойно настоящего цезаря.