Марина Голуб в жизни, театре, кино. Воспоминания друзей - Виктор Борзенко Страница 9

Это совершенная правда: она обладала талантом межнационального масштаба!

Кстати, в её успехе особой моей заслуги нет. Она сама всё знала и умела, а я просто сформулировал задачу:

– Марина, ты должна стать артисткой дефицита, то есть ты должна выходить на сцену, чтобы дать зрителю то, чего ему не хватает, – любви, справедливости, хорошего настроения и подъёма в собственных глазах. Никогда не думай о том, как ты выглядишь. Женщинам ведь свойственно смотреть на себя со стороны, но у тебя совершенно особая стезя: ты должна быть только в процессе отдачи своего, и тогда всё это к тебе вернётся.

И, действительно, народная любовь буквально накрыла её с головой именно благодаря этой душевной щедрости.

У Марины было два особых качества. Первое – она ярчайшая индивидуальность, которая растворялась в своих персонажах. Она относилась к зрительному залу как к своему партнёру: не дистанцировалась, не «пережидала» аплодисменты, а, наоборот, обыгрывала каждую мелочь. Она произносила монолог еврейской жены и непременно провоцировала какого-нибудь зрителя – хотела услышать его реакцию. Если в зале кто-либо тяжко вздыхал, Марина тут же обращалась к нему со сцены:

– У тебя такая же ситуация?

И подобные реплики не были заготовкой. У неё между импровизацией и существованием «в образе» не оставалось ни малейшего зазора. Всегда органична, всегда активна и при этом проста. Только простота эта на самом деле была обманчивой: в её душе невероятная актёрская стихия бушевала.

А вторым её важным качеством были хореографические данные. Уже в ту пору Марина не была Дюймовочкой, но двигалась изумительно, божественно танцевала… Я не преувеличиваю. Моя жена, главный балетмейстер нашего театра, всегда выдвигала её на первый план: современные танцы она исполняла так, что мужчины глаз не могли оторвать.

Впрочем, была и ещё одна особенность. Весь жизненный путь Марины Голуб был нацелен на успех. Некоторые считают, что это плохо, дескать, мы, актёры, должны находиться в процессе, а результат нас не должен интересовать. Но мне кажется, что результат Марину беспокоил не меньше, чем процесс.

Она мне звонила из Америки (там наш театр был на гастролях, но я поехать не смог) и говорила в панике:

– Александр Семёнович, у меня вот эта реплика не проходит, надо сделать так, чтобы она звучала смешнее.

Я судорожно сочинял что-то на ходу, пытался помочь. Потом звонок раздавался снова:

– Спасибо, всё получилось.

Подобное отношение к работе я видел только у Савелия Крамарова, который мог целый день просидеть у меня лишь для того, чтобы найти подходящую интонацию либо подшлифовать какую-то фразу… Сегодня, конечно, так никто не может: все куда-то бегут, спектаклю посвящают время между съёмками и корпоративами. А Марина при её огромной занятости могла.

Она не боялась рассказывать истории, в которых представала не в лучшем виде. Более того, история могла быть и неприглядной, но если над ней можно было посмеяться, Марина её не забывала, а, напротив, подавала каждый раз под новым соусом.

А вообще, была у нас с ней коронная история. Однажды я пришёл домой, включил автоответчик и услышал Маринин голос:

– Александр Семёнович, дорогой, я вас очень люблю, я вас поздравляю с днём рождения, желаю вам здоровья, всяческих успехов и пусть вас все любят так, как люблю вас я.

Я ей перезваниваю, её нет. И тоже записываюсь на автоответчик:

– Марина, дорогая, спасибо тебе большое за поздравление! Оно мне особенно ценно, потому что сегодня ни одна сволочь меня не поздравила. Может быть, потому, что день рождения у меня только через месяц?

Она хохотала до слёз:

– Представляете, я так боялась напутать, что поздравила его на месяц раньше.

Такой она была во всём – только бы не забыть, только бы со всеми поделиться своим теплом…

В 1991 году великая Ванесса Редгрейв пригласила «Шалом» на гастроли в Лондон. Там у нас за 14 дней было 17 спектаклей, и все – аншлаги. Главной героиней тех гастролей стала, безусловно, Марина. Они вместе с Ванессой ходили как подруги, разговаривали как подруги, а во время спектакля Ванесса из зала кричала ей «браво». Я гордился: для меня они две равновеликие актрисы. И то, что английская прима без труда разглядела Маринин талант, ни у кого не вызвало удивления: иначе и быть не могло.

Конечно, Марина купалась в успехе, но я видел, что её душа просит большего. Поэтому, когда ей захотелось уехать с мюзиклом на гастроли в Канаду, я отпустил без разговоров, хотя и предупреждал, что дело это провальное. Но она увлекающаяся натура: остановить было невозможно.

В 1992 году Марина Голуб прошла отбор и была принята в первый отечественный мюзикл «Русские на Бродвее». Постановка затевалась для того, чтобы показать её вскоре за океаном.

– …Мы выехали на полугодовые гастроли в Канаду, – это слова уже самой Марины Голуб, – но местные профсоюзы не разрешили русское шоу: мол, этим должны заниматься канадские артисты. Самое интересное, что я в ту поездку взяла с собой дочь и мужа. Пришлось срочно отправлять их назад, а самой задержаться, чтобы хоть что-то заработать, – шёл 1992 год, у нас в стране ничего не было. Я вела концерты в ресторане. Надевала красивое платье и в гриме шла через весь город: денег на такси не было. Ностальгию я прочувствовала на физическом уровне: перестала есть, спать, общаться. Вернувшись в Москву и съев наш помидор и картошку, рыдала от счастья. В общем, всего двух месяцев на чужбине мне хватило, чтобы понять: эмигранткой я не стану никогда в жизни! [12]

Александр Левенбук вспоминает, как, вернувшись в Москву, Марина первым делом позвонила ему:

– Алик, это я. Когда у нас репетиции?

На следующий день Марина Голуб была в театре. И вновь её смешная, разбитная Дора садилась в поезд – «Поезд за счастьем». Её героиня, сменившая множество мужей, так и осталась у разбитого корыта.

– Еврейские мужья – это как чемодан без ручки: и нести тяжело, и бросить жалко. От них, кроме храпа, ничего, – многозначительно подытоживала Марина и, покидая сцену, кокетливо смотрела на мужчин в зале. В её игре были и гротеск, и трагикомедия, и абсурд.

Броская характерность, эксцентричность и вдруг – сдержанность, тонкость игры, загадочная недосказанность. Обаяние заражало. Главных ролей становилось всё больше. Зрители шли специально на Марину Голуб. После каждого спектакля она уносила домой охапки цветов. Но все эти радости были лишь в системе координат небольшого еврейского театра.

В какой-то момент Марина Голуб пришла к Левенбуку и сказала:

– Алик, я ухожу.

– Жалко ли мне было отпускать любимую актрису? Конечно, жалко, – это уже слова Александра Левенбука. – Но я понимал, что в «Шаломе» она не будет играть ни Шекспира, ни Брехта, ни Мольера, ни Горького. Вся лучшая мировая драматургия не для нас – у нас другой формат. Поэтому заявление я подписал без паузы.