Юсупов и Распутин - Геннадий Седов Страница 9

— Недостаточно суровой, подумай только, Феликс! — с чувством говорит отец.

«Пятнадцать лет Серафим провел в отшельничестве, — продолжает он читать. — Постился и молился. О творимых им чудесах знала вся Россия, в убогую его келью стекались с просьбой о помощи тысячи паломников. Он всех принимал, утешал, наставлял, исцелял. Окрестные жители приносили ему еду, он большую часть скармливал зверям и птицам, с которыми был дружен. Проведавшая его как-то игуменья соседнего монастыря обмерла от страха, увидев на пороге лежащего медведя — старец заверил ее, что зверь безобидный и носит ему всякий день из лесу мед»…

— Как медведь носил ему мед? — не выдерживает он. — В лапах?

— Читай, пожалуйста! — прикрикивает отец.

Одно место в жизнеописании заставило его задуматься. В келье после смерти Серафима Саровского нашли рукопись, которую после ознакомления сожгли по постановлению Святейшего синода. Один рукописный листок из нее, однако, чудом уцелевший, был сохранен монахами. В нем старец писал, что будет канонизирован в присутствии царя и царской семьи и что вслед за этим на русскую землю обрушатся беды, потекут реки крови. Несчастьями этими Господь пожелает очистить народ от созерцательства и лени, явить миру пример христианского смирения и христианского мужества.

«Не о войне ли с Японией речь?» — думает он.

Отец вернулся из командировки в Маньчжурию встревоженным, долго о чем-то беседовал с матушкой за закрытыми дверями. В газетах неутешительные новости: японцы в спешном порядке модернизируют армию и флот, отказываются от ранее подписанного соглашения о передаче России прав на Ляодунский полуостров, всеми силами препятствуют русскому освоению Маньчжурии. Настроение в обществе шапкозакидательское: пусть только сунутся — разделаем косоглазых как бог черепаху.

В России — торжества: ее величество государыня Александра Федоровна разрешилась от бремени сыном. В третьем часу дня со стороны Петропавловской крепости раздались артиллерийские залпы, по Неве в сторону Петергофа, где происходило крещение нареченного Алексеем наследника престола, потянулись разукрашенные флагами и гирляндами цветов катера с приглашенными гостями — родители были в их числе. На улицах, бульварах столпотворение: люди штурмуют газетные киоски со свежими новостями о состоянии здоровья государыни и младенца, добровольные чтецы читают вслух, взгромоздившись на скамьи, газетные телеграммы. Вечером они с братом присутствовали на симфоническом концерте в саду «Аквариум» — разгоряченная публика остановила игру оркестрантов, потребовала встреченного криками «ура!» государственного гимна.

Они собираются в Москву. Художник Валентин Серов уже несколько лет пишет их портреты, выехал заблаговременно в Архангельское, чтобы продолжить работу, телеграфировал, что прибыл на место, ждет. И — надо же! — накануне отбытия сюрприз: забастовали железнодорожные служащие! В Москву, не дойдя до столицы, вернулись два пассажирских поезда. Скорый и курьерский, напротив, направлявшиеся в первопрестольную, дойдя до станции Тверь, возвратились обратно в Петербург.

Взбешенный батюшка разговаривает по аппарату с управляющим Николаевской железной дорогой, из кабинета доносится его голос:

— Что там у вас, милостивый государь, за бедлам? Не ведаете, как поступают с забастовщиками? Слово «локаут» вам знакомо, надеюсь?

Через два дня движение на дороге восстановлено, поезда идут по расписанию. Они в Архангельском — лучшем месте на земле! Все как всегда: наплыв гостей, беготня репортеров и фотографов, обеды, спектакли в домашнем театре, прогулки по окрестностям. Войдя в библиотеку, вспомнил, как много лет назад, в дни коронационных торжеств, встретил здесь румынскую княгиню Марию, гостившую в имении с супругом, будущим королем Румынии Фердинандом. Стройная, с поразительным взглядом серо-голубых глаз, она потрясла тогда его детское воображение. Ходил за ней тенью, думал неотрывно. В то утро, когда он стоял у порога, мешая ей выйти, она смеясь поцеловала его в щеку. Что с ним творилось! Ходил как помешанный, вечером наотрез отказался умываться…

Они позируют по очереди в малой гостиной Серову. Чем-то он напоминает ему доктора Му: сосредоточен, пристально вглядывается в лицо, того и гляди произнесет: «Та-ак, высунули язык, рубашечку приподняли, ды-и-шим». С головой ушел в работу — возится с красками, передвигает предметы. Известен, писал портреты царской семьи, знаменитостей. Не лебезит, чувствует себя с окружающими на равной ноге. В один из дней, задумавшись перед мольбертом с почти законченным портретом матушки, который чрезвычайно ей нравился, воскликнул в сердцах: «Не то!» и принялся, к ее ужасу, смазывать живописный слой. И так не один раз.

О независимом его характере ходило немало историй. Был случай, он работал в Зимнем над портретом Николая Второго. В один из дней не оставлявшая их ни на минуту царица попросила позировавшего супруга принять привычную для него позу. Извлекла из ящика сухую кисть и, водя по эскизу, принялась сравнивать его с натурой, указывая Серову на замеченные погрешности:

«Смотрите, тут у вас слишком широко, а тут надобно опустить».

«Так вы, ваше величество, — протянул венценосной наставнице палитру внимательно слушавший Серов, — лучше тогда сами пишите, если хорошо так умеете рисовать, а я, с вашего позволения, слуга покорный!»

Царь, говорят, долго потом извинялся перед ним за неловкость супруги.

Его портрет Серову долго не удавался — начинал, переделывал, откладывал — не находил, по его словам, сучка, за который можно уцепиться. После утомительных сеансов оба выходили подышать в парк, шли вечереющими аллеями в сторону цветочных оранжерей, стояли на взгорке, любуясь закатом. Бросая на него быстрые взгляды, художник что-то набрасывал карандашом в блокнот. Произнес однажды:

— У вас на лице маска, Феликс, вы точно боитесь, что кто-то заглянет вам ненароком в душу.

— Маска, Валентин Александрович? — изумился он. — Я всегда думал о себе как об очень открытом человеке.

— Вовсе нет! — последовал решительный ответ. — Вы один из самых закрытых людей, которых мне довелось встречать. Удивительно: в таком возрасте!

— Так откройте меня! — вскричал он с жаром.

— Открою, дайте срок.

«Сучок», за который можно уцепиться, Серов однажды нашел. Они ужинали в столовой, беседовали, много смеялись охотничьим рассказам батюшки, когда по паркету косолапо засеменил вернувшийся с вечерней прогулки любимый его мопс Клоун. Вспрыгнул на колени, потянулся к блюду с ломтиками ветчины.

— Отлично! — произнес Серов, глядя на клацающую зубами, заглатывающую кусок за куском собаку. — То, что нужно!

Законченный спустя два года поясной его портрет, где он смотрит в задумчивости с полотна, держа на руках мопса с апоплексическими глазками, получил неожиданный успех: в газетах писали, что это одна из лучших работ художника, антрепренер Дягилев повез его в числе лучших произведений живописцев и скульпторов России на широко афишируемые «Русские сезоны» в Париж. Они с братом пропустить такое событие, разумеется, не могли, вырвались на неделю во Францию, бродили в толпе зрителей по залам Большого Дворца искусств на Елисейских Полях — в какой-то момент шедший навстречу толстяк с живописными усами воскликнул округлив в изумлении глаза: