Шолохов - Андрей Воронцов Страница 9

— Почему в России большинство населения к нам враждебно?

— Коммунизм — идея новая, привлекательная для простых людей, а большевики ведут хорошую пропаганду…

— Вот-вот. С короткими понятными лозунгами. «Грабь награбленное» — кто может устоять против этого? А наша пропаганда сложна и непонятна мужику…

— Крестьянин отвернется от коммунизма, когда он его узнает. Он тугодум, и, пожалуй, будет поздно — нас уже не будет, чтобы ему помочь…

— Нам вредит грабеж…

— Они ограбили мой дом. Не вижу, почему мне не ограбить их дом.

Из десятка офицеров больше других Михаилу запомнились трое — есаул Терского казачьего войска в черкеске с кинжалом, считавший возможным ограбить чужой дом, если его дом ограбили, молодой подпоручик-артиллерист, который много пил, но мало говорил, точнее — одно только слово: «Жиды», и остроносый, белобровый, с глубоко запавшими, беспокойными птичьими глазами и безукоризненным пробором на голове (Бог знает, как удавалось ему его сохранять в походе) человек с узкими серебристыми погонами военного доктора. Доктор-альбинос был склонен философствовать:

— Человечество создало только три моральных закона. Закон дикаря: «Я украл — это хорошо. У меня украли — это плохо». Прошло много времени, и Моисей дал свой закон: «Око за око». Логично и понятно. Еще прошли века, и Христос сказал: «Любите ближнего». Очень высокий закон, но малопонятный.

— Да, во время войны все законы перевернуты: убей, делай как можно больше вреда и не говори правды… Закон Моисея более понятен, чем закон Христа.

— Жиды.

— Законы для войны — циничны. Говорится, как можно превратить вас в труп, а как нельзя. Дескать, вот так — некорректно, а так — корректно, — язвительно улыбался терец. — Если уж война, то все способы хороши.

— Нет, господа, нужно различать, что полезно, а что нет. Раньше просто уничтожали население, а в современных войнах стараются привлечь население на свою сторону. Пропаганда имеет большое значение.

— Сплошное вранье и демагогия — ваша пропаганда.

— Жиды.

— Я и не утверждаю противного — и насчет пропаганды, и насчет жидов. Пропаганда базируется на глупости и невежестве людей. Но не нужно забывать, что глупость — самая большая сила в мире. Массы глупы и поддаются пропаганде. Вовсе не следует говорить правду, а повторить десять тысяч раз ложь, и массы примут ложь за правду. Это сказал Ленин, а он специалист по лжи и пропаганде.

— Естественно! Революцию сделала ловкая пропаганда левых.

— Хм… Не все, что они говорили, было ложью. Правительство и царь наделали много глупостей.

— Вот видите, вы поддались пропаганде. Конечно, были ошибки, как везде, но не больше, чем во Франции или в Англии. Пропаганда же преувеличивала ошибки и замалчивала успехи. Получалось впечатление гнили. И напрасно. В общем дела шли не так плохо. Россия развивалась гигантскими шагами. Столыпин…

— Собственно, чтобы остановить это развитие, Германия объявила нам войну. Через десяток лет Россия стала бы непобедима. Наши товары стали вытеснять немецкие товары с азиатских рынков…

— Царь был слаб, конечно, был бы лучше Александр III с железным кулаком. Но царь искупил своей смертью ошибки.

— Мы тоже должны искупить свои ошибки, — сказал бледный от самогона доктор. — Безумство двух последних лет толкнуло нас на страшный путь, и нам нет остановки, нет передышки. Мы начали пить чашу наказания и выпьем ее до конца. Мы будем рвать из рук Троцкого пядь за пядью русскую землю. Мы будем завоевывать собственные столицы. И мы завоюем их. Ибо нет страны, которая не имела бы героев, и преступно думать, что Родина после нынешнего поражения умерла. Но главное начнется после. Нужно будет платить за прошлое неимоверным трудом, суровой бедностью жизни. В прямом и переносном смысле слова. Платить за безумство мартовских дней, за безумство дней октябрьских, за самостийных изменников, за развращение рабочих, за Брест, за безумное пользование станком для денег… за все!

Тут старик Дроздов, лежавший на печи в ветхом мундирчике времен войны 1877 года и внимательно слушавший разговор, почесывая у себя в бороде, сказал:

— А через чего воюете? Сами не разумеете! По Божьему указанию все вершится. А всякая власть — от Бога. Кто бунтует супротив власти, идет супротив Бога.

В задымленной хате повисла тишина. Потом кто-то спросил У деда:

— А мы что, по-твоему, станичник, не власть?

— И-эх, — прокряхтел дед. — Какая вы власть? Власть там, где сила. А сила теперь у энтих… — он махнул рукой куда-то на север.

— Вот придет эта сила, стащит тебя с печки и поставит к стенке за штаны с лампасами. Это как будет — по-Божески?

— А то как же! Чего мне небо коптить? Зажился уже. И я земле в тягость, и она мне. Да и какая зараз это жизнь? Иде мои сыны? Я вам, ваш-бродь, так скажу: хучь власть эта анчихристова, а все одно Богом данная. Поднявший меч бранный от меча да погибнет.

— А и впрямь, господа, — сказал пожилой тучный подполковник, который утверждал, что правительство и царь наделали много глупостей, — вы молодые люди, еще верите в победу, в успех, как и полагается в вашем возрасте… Но не забудьте, когда играют в карты или ведут войну, то никогда не известно, как это кончится. Коммунизм еще очень в моде, и повсюду. Помощь союзников? Разве мы ее не видели? Союзники хотят слабую Россию, чтобы попользоваться…

— Все это мы уже слышали, — махнул рукой терец. — Разговорами дело не поправишь. А не пойти ли нам, господа, покурить на свежем воздухе, а то хозяевам, небось, уже дышать нечем.

Офицеры поднялись, стали разбирать наваленные на кровати шинели. Михаил, которому было интересно слушать их разговор, вышел вслед за ними. На улице есаул угощал офицеров душистыми папиросами с длинным мундштуком, предложил и Михаилу. Он, воровато покосившись на окна, взял. Был поздний вечер. Из Задонья доносился орудийный гул. По улочке, мимо куривших у плетня офицеров, тянулись уставшие, забрызганные грязью пехотинцы. Стоя рядом с терцем, Михаил рассматривал искусно изукрашенный кинжал на его поясе.

— Нравится? — спросил тот. — Посмотри хорошенько. — Он вытащил кинжал из ножен. — Не часто можно увидеть такой клинок. Это Кара-Табан, старый и редкий кинжал.

Сталь была темная, как бы в волнах. Михаил с уважением погладил ее.

— Где же вы его купили?

Терец сверкнул глазами, забрал кинжал и вложил его в ножны.

— Я не армянин, чтобы покупать оружие.

Михаил понял, что сказал бестактность, и покраснел.

— Запомни на всю жизнь: оружие не покупают, а достают.

— Как же?

— Получают в наследство, в подарок, крадут, берут у врага в бою, но никогда не покупают. На Кавказе и у нас, терских казаков, это считается позором.

— А разве красть не стыдно?