В сибирских лагерях. Воспоминания немецкого пленного. 1945-1946 - Хорст Герлах Страница 9

Тем временем русские продолжали прибывать к Эльбингу. Число защитников города становилось все меньше и меньше. Не всем жителям удалось покинуть город, поэтому большинство из них попало в лапы к русским. Некоторые наши соседи, покинувшие деревню, теперь возвращались обратно. Они рассказывали о жестокости русских, очевидцами которой они стали. Жена нашего соседа носила Железный крест своего сына в кармане. Когда русские обнаружили этот немецкий орден, они приказали ей выйти из здания и расстреляли ее. Другую женщину застрелили, потому что она выглянула в этот момент из окна.

В городе стало опасно появляться в немецкой форме. Русские захватывали район за районом, устанавливая свои порядки.

Наконец за дело взялся Гиммлер. Это был известный лидер СС, контролировавший германскую полицию и концентрационные лагеря, которому Гитлер поручил взять на себя руководство войсками. Он приказал покинуть город. 10 февраля наши войска из 3200 человек атаковали русских и, разорвав кольцо вражеского окружения, вывели 850 раненых, а также женщин и детей. Тридцать сгоревших вражеских танков, а также тысячи мертвых русских солдат остались позади. Эльбинг, основанный в 1237 году, с населением в сто тысяч человек превратился в руины за три недели. Горящие дома и церкви по ночам освещали небо. Иногда сами солдаты поджигали по ночам дома, чтобы видеть атакующих русских.

Русские взяли реванш, отыгравшись на простых жителях. Несколько эсэсовцев захватили местную тюрьму и устроили там кровавую резню, так как им не приходилось рассчитывать на спасение или плен.

Чем мотивировал гарнизон Эльбинга свои попытки защитить город, объяснить трудно. Если война в любом случае не могла быть выиграна, почему они не сдались добровольно? Потому что любой немецкий солдат понимал, что попасть в плен к русским означало быть жестоко убитым или страдать, будучи отправленным в лагерь. Даже потеряв последнюю надежду выиграть войну, солдаты боролись, пока у них было оружие и боеприпасы. К концу войны их ненависть к русским дошла до крайности. Слова «жалость и сострадание» перестали быть уместными для обеих сторон.

Множество людей, погибших в 1945 году, были на совести русского правительства.

Тем временем русская полиция (ГПУ) начала проводить работу с нами. Поначалу мы не могли отличить их от воюющей армии, потому что все русские носили похожие шинели, по которым даже было трудно определить, где солдат, а где офицер. Лишь позднее мы распознали, что в ГПУ имели голубые петлицы, а армия – красные.

К тому времени мой отец сильно похудел. Пережитый стресс оставил глубокие морщины на его лице. В общей сложности в двух войнах он отвоевал девять лет и по праву считал, что выполнил свой долг перед страной.

Он надеялся, что теперь, когда его сыновья выросли, они смогут занять его место на ферме, взяв все в свои руки. Сейчас он постарел, и у него не осталось сил противостоять русским. Я все еще помню, как трое русских пришли в наш дом и учинили отцу настоящий допрос. Когда они ушли, появились другие. Однажды мой отец стоял на кухне в окружении целой толпы пьяных солдат. Один из них решил застрелить его ради забавы. Когда он уже наставил пистолет и был готов нажать курок, другой солдат оттолкнул его руку, и пуля попала в потолок. Потом, когда я шел в коровник через двор, толстый, похожий на поросенка парень целился в меня из винтовки, но другой каким-то чудом не дал ему выстрелить.

В то же утро появилось несколько офицеров, которые пришли в коровник и смотрели, как мы работаем. Затем они велели отцу пойти с ними. Я замер, меня охватило чувство тревоги. Больше я не мог там оставаться. Словно предчувствуя беду, я отбросил вилы и побежал. В гостиной горькими слезами плакала мама. Не в силах произнести ни слова, она показала в сторону окна. Выглянув, я увидел отца, уходящего вниз по проселочной дороге в сопровождении двух солдат. Это был последний раз в жизни, когда я видел его.

Потом мама рассказала, что после короткого допроса русские выяснили, что отец служил капитаном немецкой армии, а также был владельцем фермы. Для русских коммунистов все землевладельцы являлись капиталистами. Правда, офицеры, забравшие отца, пообещали маме, что, возможно, он скоро вернется.

Мои глаза загорелись. Я хотел разрыдаться, словно маленький ребенок, но не мог. Я хоть как-то попытался успокоить мать, но сам мало верил в хорошее. Даже сейчас я вижу перед собой уходящего отца, с которым мне даже не довелось попрощаться. Это было 4 февраля 1945 года. Не думаю, что когда-нибудь смогу забыть эту дату.

На следующий день, 5 февраля, был мой день рождения. Мне исполнилось шестнадцать лет. Тем не менее, когда русские спросили, сколько мне лет, я ответил, что пятнадцать. Я обманул их, потому что надеялся, что они не станут брать с собой подростков, почти еще детей.

Запасы наших продуктов заканчивались. Русские вели себя как дикие животные; переходя с фермы на ферму, они все пожирали на своем пути. Мука, окорок, консервы – все шло в ход. Продукты вытаскивались из подвалов и разбрасывались по двору. Когда солнце стало припекать – наступала весна, – они стали портиться, и ферму пропитал запах разлагающейся пищи.

В основном мы питались овощами из банок, заготовленными на зиму. Русские предпочитали мясо, поэтому консервированные овощи оставались нетронутыми. Если кто-то из них хотел поесть овощей, то сначала велел попробовать их кому-то из нас или матери, чтобы проверить, не отравлены ли они.

Все больше и больше русских прибывало в нашу деревню. Солдаты, появившиеся первыми, сильно отличались от тех, что пришли потом. Первые в основном были молодые, крепкие мужчины и фанатичные коммунисты; среди пришедших за ними были солдаты постарше, которые немного понимали наши страдания. Некоторые умели говорить по-немецки. И хотя они так же воровали кур и резали овец и других животных, которых находили, они все же были более гуманны по отношению к нам. Восемнадцати-двадцатилетние вели себя наглее; постоянно приставали к девушкам.

Но больше всего мы боялись тех, которые забирали наших жителей в плен. Охотники за пленными были самыми опасными из русских солдат и в России назывались НКВД. Мы осознавали, что глупо продолжать оставаться жить в нашем доме. Русские особенно донимали нас, так как они не любили капиталистов, которыми они считали и нас. После ухода отца мы вернулись в коровник. Весь скот, который считался лучшим на всех фермах в округе и которым отец по-настоящему гордился, теперь забрали налетчики. После этого мы стали совсем беспомощными.

Польские работники, жившие на нашей ферме, получили паспорта от русского офицера и уехали. Нам оставалось молча наблюдать, как забирали наших лучших лошадей, запрягая ими наши же повозки. Одна лошадь вернулась спустя несколько дней. Возможно, русские забрали лошадь у поляков, а когда она больше им не понадобилась, отпустили ее.

Нескольких лошадей, бегавших по полю, мы поймали и поставили в стойло вместе с остальными. Русские постоянно возвращались и забирали самых лучших животных, даже тех, которые еще были необъезженными.