Сибирская Вандея. Судьба атамана Анненкова - Вадим Гольцев Страница 9

Этот портрет написан врагом Анненкова, большевиком с 1918 года, но врагом честным и благородным, который запечатлел Анненкова таким, каким его видел, и портрет получился правдивым, ярким, запоминающимся.

В качестве образчика портрета врага в советской художественной, и не только, литературе приведу портрет Анненкова, нарисованный писателем А.Е. Алданом-Семёновым. Именно такие «патреты» формировали у советского читателя образ Анненкова как человека-хищника, человека-оборотня, человека-вампира. Мрачных красок для врагов этот писатель не жалел, считая, что чем они чернее, тем портрет правдивее:

«Анненков среднего роста, у него длинная голова, бескровное лицо, карие глаза, заострённый нос. Человек как человек с виду, а душой — зверь. Нет, не то слово. Вурдулак, изверг, садист — вот кто такой Анненков. Впрочем, характер атамана остаётся для меня неясным. Он человек недюжинного ума, отличается звериной храбростью. В мировую войну стал полным Георгиевским кавалером, получил британскую золотую медаль, французский орден Почётного легиона. Не пьёт, не курит, избегает женщин. Но он — бретёр, ищущий любого повода для скандала, и приходит в бешенство по пустякам. А уважает он только силу. Офицеры опасливо разговаривают с этим циничным человеком, готовым каждую минуту ухватиться за револьвер» [37].

А вот портрет Анненкова, сочинённый современным писакой-газетчиком:

«Древние аксакалы запомнили его в черкеске, с огромной, почти до колен, деревянной кобурой и плёткой в руке, которой он хлестал непокорных направо и налево» [38].

Интересно, на каких дорогах Семиречья встречал сегодня этот молодой автор аксакалов, воочию видевших Анненкова, и что же, интересно, хранил тот в кобуре столь гигантских размеров? Для 7,63 миллиметрового автоматического пистолета Маузера, широко применявшегося во время Гражданской войны в России в 1918–1920 годах, кобура, нарисованная этим «художником», явно великовата! Да и с плёткой он попал впросак: на судебном заседании 30 июля Анненков говорил, что никогда он даже в руках не держал плётку, а ходил всё время со стеком. И никогда не носил черкески.

Для подобных писак сейчас очень удобно творить вымыслы о времени и людях, давно ушедших в прошлое. Нет уже в живых ни анненковцев, ни красных, ни белых, ни людей любой другой окраски, которые могли бы их опровергнуть.

Некто Гущин, который знал Анненкова и видел его перед выездом в СССР и о котором мы ещё скажем в своём месте, отвечая на письмо генералу П.Н. Краснову, писал, что долгие годы тюрьмы в Урумчи со всякими китайскими средствами для ослабления воли заключённого сделали своё дело. Китайское начальство выпустило из урумчийской тюрьмы человека, уже неспособного ни к какому действию. Он отмечал, что самого Анненкова как вождя, как атамана в 1925–1926 годах уже не было. Не было его и как бойца, и как политического деятеля; было только тело, облик того человека, исполненного воинского духа, который когда-то раньше водил его братьев-партизан на ратные подвиги. Большевикам достался больной, усталый, вконец опустошённый и начисто до самых глубин существа разбитый человек-полутруп. Вахмистр Лисихин, старый анненковец, после посещения своего атамана запил мёртвую и плача приговаривал: нет брата-атамана [39]!

Ещё один штрих к портрету атамана, относящийся тоже к 1926 году, времени, когда М. Зюк доставил Анненкова в Москву, добавила сестра М. Зюка Раиса Идрис. Она вспоминает: «Я сама принимала «гостя» — атамана Анненкова у брата и хорошо помню встречу с ним. В комнате было два человека, на полу стояли чемоданы… Первый со мной подчёркнуто вежливо поздоровался. Это был высокий в полувоенной форме человек. Он подал мне руку. Меня поразила рука: вся в татуировке, тонкая, холодная и какая-то очень цепкая. Это был высокий, загорелый в военной форме гражданин, мужчина лет сорока, взгляд холодный, пронзительный, лицо суровое, губы кривятся то ли иронически, то ли горестно, но больше всего меня поразила его причёска. Волосы коротко острижены как у белогвардейца» [40].

Что характерного подметила Р. Идрис в поведении и облике Анненкова? Во-первых, его галантность и рыцарство: Анненков подчёркнуто вежливо с ней здоровается, он не пожал её руку, а подал свою. Во-вторых — последствия пребывания в китайской тюрьме и следы глубоких переживаний и раздумий. Это уже не тот Анненков, который знаком нам по более ранним воспоминаниям современников, не восторженный юноша, не лихой атаман, а зрелый человек с нервной, горестной улыбкой.

Конечно же, в Москве Анненкова подлечили, и на процессе он выглядит молодцом. Детали к портрету Анненкова этого периода его жизни принадлежат чекисту В. Григорьеву [41]:

«Следы китайской тюрьмы не отразились на внешнем облике атамана. Слегка вздёрнутый нос (дался им всем этот нос! — В.Г.), небольшой вьющийся чуб придавали выражению его лица властность и решительность, Тонкие губы, чуть прикрытые сверху аккуратными, закрученными на концах, усами, как бы намекали на капризность этого человека. Стоял он прямо, по-гвардейски развернув грудь. Во всём его облике чувствовалась та картинность, которая так присуща была разбитным кадровым офицерам царской армии».

И, наконец, последние штрихи к портрету атамана. Он — на скамье подсудимых и понял, что обманут. Он подавлен крахом надежд на обещанное чекистами прощение, рухнувшей верой в их порядочность и сожалеет о легкомысленном возвращении. Впрочем, он ещё надеется, что ему будет сохранена жизнь, надеется на помилование.

Газеты отмечали, что в первые дни процесса Анненков давал показания очень тихим, едва слышным голосом, но затем освоился. О его поведении на процессе тоже будет сказано в своём месте. Оно полностью опровергает пассаж В.П. Шалагинова, начертанный в его брошюре:

«Анненков сидит нога на ноге, настороженный, бледный, с лицом, будто вырезанным из белой бумаги. Некогда лихой атаманский чуб поубавился в пышности, сник, впрочем, сник и сам атаман. Теперь он живёт под впечатлением неодолимой власти тех, над кем он когда-то стоял с нагайкой, с клинком на ляжке, окружённый стадом лейб-атаманцев, давно уже утративших представление о цене человеческой жизни» — живописал он, сам на процессе не бывавший, а учившийся в это время, как он говорит, за тридевять земель от Семипалатинска, в Иркутске [42].