Записки командира штрафбата. Воспоминания комбата. 1941-1945 - Михаил Сукнев Страница 9

Был такой случай. Идут к нам вечером заместитель командира полка Токарев с замом комбата Слесаревым. Пароль не знают. Вытаскиваю револьвер: «Руки вверх! Стреляю без предупреждения!» — «Ты что?! Я — Токарев, замкомполка!» — «Не знаю. Пароль! Телефонист, держу их на прицеле. Ну-ка, вызови полк, кто у нас тут пришёл?»

Ответ из штаба поступил. Только после этого говорю: «Проходите». Так я Токареву и полюбился. Потом пошли мы к Муравьям, в штаб полка. Командиры немного выпившие. Идут в полушубках на лыжах, разговаривают громко, они — друзья-танкисты ещё по финской. А через Волхов зимой хорошо всё слышно. Тишина. Мороз. Я рядом с ними, смотрю — идут трассы куда-то, пусть идут. Вдруг боковым зрением заметил пулемётную трассу. Наша! Одному подножку, второму по затылку, сам тоже падаю. Очередь над нами — тр-р-р. Встали, пошли. Снова они заболтали. Опять очередь. Я их опять с ног сбил. И снова очередь прошла, всех троих положила бы. Не дошли метров пятьдесят до манежа, начался артобстрел. Токарев с комбатом сразу сбросили лыжи и бегом. Вокруг везде камень, кирпич, — на лыжах не пройдёшь. А у меня заледенели крепления на лыжах и ножа нет. Достал револьвер, перестрелил верёвки и бегом к своим пулемётчикам. Вдруг посыльный: «Сукнев, к командиру полка!» Опять обуваюсь, всё ледяное, они-то с тыла приходят, у них валенки не сырые. Прихожу, докладываю. Сидят комполка Лапшин, Токарев, комиссар полка Крупник. «Ну-ка, разувайся! — приказывает Токарев. — Покажи ногу, вторую. Я же говорил, что он не самострел». А те не доверяли никому…

После Яши Старосельского комиссаром роты стал Алексей Евстафьевич Голосов, младший политрук, лет тридцати. Но он был танкист, механик-водитель. Комиссара из него не получилось, и мы отправили его на трехмесячные курсы командиров рот куда-то в тыл. Вернувшись, он принял 3-ю роту вместо погибшего в бою Столярова. Потом его отозвали в 299-й полк командиром 1-го стрелкового батальона. Погиб Голосов в бою при штурме Новгорода…

Комиссар батальона Плотников, его имени и отчества не помню. Он был доброволец из Новокузнецка (тогда Сталинска), ушел на фронт с поста секретаря парткома завода металлургов. Прекрасный товарищ, но в военном деле — ученик. В конце мая того 1942 года он часто приходил к пулеметчикам и к нам на КП, к землякам. Говорили о войне, о блокадном Ленинграде, а больше — о мирном, отрезанном войной начисто. Ему было далеко за сорок, старшему политруку (одна «шпала» в петлицах и звездочки на рукавах).

Как-то он появился после моей стрельбы по немецкому самолету-разведчику, похожему на наш «кукурузник» У-2. Я упражнялся в стрельбе из МГ-34, как только появлялся этот «соглядатай». Летал он так низко, что видны были лица обоих пилотов. Комиссар роты Голосов наблюдал в бинокль, отмечая после каждой моей очереди:

— По фонарям попало, но пули отскакивают!

Но вот под градом моих трассирующих очередей разведчик берет резко влево и исчезает.

Появился встревоженный комиссар Плотников и набросился на меня: почему я веду стрельбу от КП роты, ведь выше, недалеко, КП батальона! Есть запрещение командования вести стрельбу, обнаруживая себя! И еще что-то в том же роде. Вскоре Плотников остыл, улыбнулся, тяжеловатой походкой зашёл в блиндаж. Поговорили. Тогда я заметил, что у него под глазами нездоровая синева и лицо бледнее обычного…

Кстати говоря, в середине мая был получен приказ Ставки: «Бить врага, где бы он ни был замечен. Из всех видов оружия и беспощадно». Это развязало руки нашим пулемётчикам. Дрались на пулемётах с немцами! Счёт я потерял, каждый почти день стрелял… Ходил первое время — ручной пулемёт Дегтярева на шее вместо автомата. Тяжеловат, но мне подходил. Надёжный.

Вскоре Алешина и Плотникова вызвало командование в Муравьи в штаб. Переправившись через Волхов далеко внизу от нас, они стали перебежками продвигаться по полуразрушенному и наблюдаемому противником селу Дубровину. Остановились. Сели за стенку избы. И пока Алешин зажигал спичку, чтобы прикурить папиросу, Плотников тихо умер!.. А до этого у нас умер от разрыва сердца молодой капитан Мельников…

Прибыл новый комиссар, старший политрук Мясоедов, лет за пятьдесят. Он у нас ни разу не появлялся, а всё находился на КП батальона, где неутомимый оптимист комбат Алешин резался в шахматы, в которых понимал толк. Мясоедов исчезнет из батальона в начале сильных боевых операций в марте 1943 года.

Комиссар полка старший политрук Старлепский — из кадровых военных, ещё из 3-й танковой дивизии, так и не появился на нашем «слишком рискованном» участке. Комиссар Крупник, прибывший вместо Старлепского, не сработался с «человеком каменного века», как я его называл про себя, комполка Лапшиным. В ноябре, когда я принял батальон, Крупник приходил к нам и сетовал на тупость Лапшина. Видно, Павла Абрамовича комполка так допек, что он пришёл ко мне как к «единомышленнику»… поплакаться в жилетку.

Позднее, когда я принял батальон штрафников, со мной служил майор Федор Калачев. Политработник он был прекрасный, что «не потрафило» тому же Лапшину, который не терпел тех, кто его умнее.

Отличным организатором и помощником командиру 2-го батальона Григорию Гайчене был Федор Кордубайло. О их гибели я еще расскажу…

Комиссар дивизии Гильман — полковник! Он был именно НАСТОЯЩИМ полковником, которого сняли с полка за что-то и прислали в нашу дивизию «для исправления». Высокомерный, барственный, бездушный к подчинённым, он не пользовался никаким авторитетом ни в дивизии, ни в полках… Тем более в батальонах, где он почти не бывал.

Младший врач полка Мариам Соломоновна Гольдштейн (ставшая после войны Ярош) отписывала мне потом, что творилось в полку и в дивизии, характеризуя каждого «деятеля» и своих полковых героев-разведчиков, которых она «вела». О ней будет ещё сказано, это была смелая и прекрасная молодая женщина.

Как видим, разные они были люди, те комиссары, которых я знал на войне. Действительно, главное — не место, которое занимает человек, а то — каков он.

Однажды комиссар дивизии Гильман появился у нас в Лелявино. Причём не один, а с элегантной женой Верой — высокой русской красавицей, благоухавшей тонкими духами. Гильман созвал командиров рот, вручил им по медали «За боевые заслуги» (большего, видно, не заслужили); мне — «За отвагу».

— Сукнев, проведи мою половину туда, — кивнул на передний край Гильман. — Покажи ей настоящего немца!

Ничего себе, думаю. А если обстрел, снайпер, который запросто мог влепить пулю в лоб? Повёл красавицу по ходу сообщения к нашему дзоту, прикрытому дёрном, с «окнами» для пулемётной стрельбы.

Иду впереди, отшвыривая ногой голубых лягушек, чтобы не раздавить. Вошли в дзот, мои пулемётчики рты разинули: молодая красавица, да ещё в лёгком платье, да с большими серыми глазами. Заведи им немца — меньше было бы эффекта!

— Показывай фрицев, товарищи! — подмигнул я командиру взвода лейтенанту Исаеву, который зарделся от изумления. Он понял.

— Вот, смотрите в амбразуру! Видите, роют окопы — во-он у леса!

— Вижу, — выдохнула Вера.

— Это фрицы!