Инквизиция. Царство страха - Тоби Грин Страница 9

Как показывает эта история, для понимания инквизиции не нужны легенды, черные или светлые. На самом деле существует обширный архив [67]. Изучая его, неоднократно сталкиваешься (как в деле Маэстро) со случаями, когда смех является столь же уместной реакцией, как печаль. Иногда отнюдь не скорбными оказываются множество ответов людей, которые наотрез отказывались быть запуганными. В других случаях вызывает восхищение остроумие заключенных перед лицом несчастья.

Далее я вспоминаю об англичанине Уильяме Литгоу, арестованном инквизицией в Малаге в 1620 г. по обвинению в том, что он протестант. Арест оказался незаконным: в то время между испанской и английской коронами действовал договор, по которому инквизиция не могла арестовывать англичан. Но исповедник-иезуит, проведя с ним восемь дней, стремясь обратить в истинную веру (а в противном случае угрожая последствиями), вынужден был покинуть камеру Литгоу со словами: «Сын мой, берегись, ты заслужил быстрое сожжения на костре. Но благодаря милосердию Девы Лореттской, над которой ты богохульствовал, мы спасем твое тело и душу».

На следующий день во время слушания дела инквизицией Литгоу выслушал целую тираду обвинений. Но вместо испуганных слов прозвучал ответ: «Ваше преподобие! Природа милосердия и веры состоит не из оскорбительных речей, сэр».

За это инквизитор ударил его по лицу. Довольно быстро начались пытки… [68]

Но Уильям Литгоу оказался счастливым человеком. Английский консул в Малаге услышал о его деле. Ему удалось связаться с послом в Мадриде и добиться освобождения Литгоу, который через двадцать лет написал свои мемуары. Конечно, очень немногим повезло так, как ему.

В постоянной борьбе между страхом и способностью не терять жизнерадостности развивается настоящая драма инквизиции. Всего через тридцать два года после первого аутодафе в Севилье в 1513 г. флорентийский посол Джуичардини писал: «Инквизиторы конфисковали имущество виновных и временами сжигали людей, заставляя бояться всех и каждого» [69].

Страх проник во все слои общества. В 1559 г. заведено дело за «ересь» на архиепископа Толедо Бартоломе Карранцу, примаса всей Испании. Это показывает, что никто не был свободен от подозрений (см. главу 5). К концу XVI века мориски Куэнки не хранили своего имущества дома, а прятали его, так как в случае ареста инквизицией все было бы конфисковано [70]. К 1602 г. мориски так страшились инквизиции, что некоторые теряли сознание при виде ее служителей [71].

Власти старательно насаждали это ощущение и атмосферу страха. В 1564 г. юрист из Галисии писал в Супрему, заявляя: «Необходимо, чтобы народ испытывал страх, уважая инквизицию» [72].

И в 1578 г., когда Франсиско Пенья повторно опубликовал «Директориум Инквизиториум» (руководство для инквизиторских процедур, написанное Никола Эймерихом, инквизитором Арагона), он говорил: «Мы должны помнить, что главная цель суда и смертного приговора — не в том, чтобы спасти душу подсудимого, а том, чтобы содействовать общему благу и устрашить народ» [73].

Инквизиция искренне полагала: страх — наилучший способ достижения политических целей. Это, как сформулировал французский историк Бартоломе Беннасар, было «педагогикой страха» [74]. Имелся целый учрежденческий и политический арсенал, предназначенный для распространения ужаса среди населения. Предположительно, террор быстро находил легкий путь к сердцам.

Страх превратили в миф, применяя пытки и сожжение на кострах. Ужас начинал распространяться с первого момента прибытия инквизиторов в город и зачтения народу эдикта веры. Эдикт предписывал каждому, кто впал в ересь или знал о ком-то, кто это допустил, предстать перед инквизиторами в течение тридцати дней и исповедоваться, а также разоблачить виновного [75].

Страх распространяется в обществе, обеспечив для инквизиции возможность привести страну к социальному или финансовому краху, доводя до нищеты свои жертвы, конфискуя имущество, изгоняя людей из родных городов, лишая их потомков права занимать какие-либо официальные посты или носить шелка, ювелирные украшения, любые иные символы престижа [76]. Принцип секретности означал, что обвиняемый не может знать имена своих обвинителей. Это тоже гарантировало насаждение страха.

Сам аппарат страха разрушил всю систему. Как следует из историй Литгоу в Малаге и Маэстре в Эйлине, сопротивление всегда оказывалось рядом. Попытки инквизиторов насильно навязать свою волю приводили к восстаниям. А восстания и противодействие создавали все большее количество мишеней и объектов. И порочный круг замыкается: очистить общество от врагов невозможно, потому что общество и инквизиция сами создавали их.

Точка зрения иберийской инквизиции на весь мир заключалась в том, что все отличное от нее является мятежом того или иного рода. Разнообразие и огромный период существования инквизиции вместе с ее гигантской бюрократической машиной не имеют примеров среди аналогичных учреждений по организации преследований и гонений. В конце концов, это история о причинах возникновения преследования, о том, как можно его избежать. Она уместна и полезна во все времена, как предупреждение из прошлого [77].

Моя надежда опирается на то, что насилие сторонников таких методов будет сдержано и преодолено благодаря решительному отказу народов иберийских стран подчиниться власти страха. Тот факт, что эксцессы власти всегда уничтожали под конец самих преступников, допустивших их, является источником утешения.

Это завет всем людям, находящимся в обстоятельствах сложного и парадоксального характера, подобных тем, изложением которых заполнены архивы инквизиции Португалии и Испании. Поэтому, взявшись за свою работу, я надеюсь выполнить то, что великий американский историк Генри Чарльз Ли называл своей философией истории.