В пучине Русской Смуты - Максим Зарезин Страница 9

С этим выводом невозможно согласиться. Отношение Романовых к реальному Димитрию Ивановичу, погибшему в Угличе, никак не соотносилось с их отношением к фантому, порожденному самозванческой легендой. Федор Никитичу, его братьям и их сторонникам в любом случае требовалось согнать с престола Годунова. Пересуды о спасшемся царевиче не только не мешали достижению этой Цели, а, напротив, чрезвычайно тому способствовали. Сам Р. Г. Скрынников выше отмечает, что «слухи о царевиче порочили Годунова и были проникнуты явным сочувствием к Романовым».

«В недрах оппозиции, по всей видимости, зрела и мысль о самозванце, но мы совсем не можем догадаться, какие Формы она принимала», — признавался С. Ф. Платонов. Мы действительно вряд ли когда-либо сможем точно представить план действий романовской партии по свержению царя Бориса и оценить роль, уготованную самозванцу. (Если, конечно, заговорщики не думали ограничиться распространением порочащих государя слухов, что маловероятно.) Тем более как показывает практика политической борьбы, чем сложнее задуманная комбинация, тем далее ее воплощение отстоит от первоначального замысла.

Минуло почти два года после ссылки Романовых, как Москву вновь взбудоражили известия о явлении Димитрия Иоанновича. Но на сей раз это были не слухи. Годунов сразу обвинил бояр в том, что «воскрешение» царевича — их рук дело, правда, никаких имен при этом не назвал. Розыск о новоявленном самозванце показал, что за угличского отрока выдает себя беглый чернец Григорий Отрепьев, который, как оказалось, имел непосредственное отношение к Романовым и их окружению. По повелению патриарха Иова в церквях зачитали известие о том, что именем Димитрия назвался Юрий Богданович Отрепьев (в иночестве Григорий), который «жил у Романовых во дворе, и, заворовавшись, от смертной казни постригся в чернцы, был по многим монастырям, в Чудове монастыре, в дьяконах, да и у меня, Иова патриарха, во дворе для книжного письма побыл в дьяконах же; а после того сбежал с Москвы в Литву». Австрийскому императору Рудольфу II Годунов сообщил, что прежде пострижения Отрепьев «был в холопех у дворенина нашего Михаила Романова и, будучи у него, учал воровати, и Михайло за его воровство велел его сбити со двора, и тот страдник учал пуще прежнего воровать, и за то его воровство хотели его повесить, и он от тое смертные казни сбежал».

Судебник 1598 года рассматривал воровство не столько как покушение на чужое имущество, сколько как лживое действие против власти; подобная оценка преступлений «вора» сохранилась на весь допетровский период. Например, антиправительственные выступления в Пскове в 1650 году квалифицируются как «воровство»: «Псковичи заворовали и государеву указу и повеленью учинились противны». Вот и Отрепьева уличали в неких противогосударственных затеях. Равно как и самих Романовых. Для москвичей начала XVII века намек на связь между беглецом и опальными боярами был очевиден. Тем не менее дальше намека Годунов не пошел. Ему совсем не хотелось записывать в оппозицию популярных Романовых, тем более развивать эту тему перед иностранцами. Не случайно в письме в Вену он даже старается выгородить Михаила Никитича, который якобы примерно наказал заворовавшегося Гришку.

А вот в письме из Москвы королю Речи Посполитой Сигизмунду III служба Отрепьева у Романовых вовсе не упоминается. В Варшаве слишком хорошо знали подноготную московских событий и прекрасно помнили, что произошло 2 ноября 1600 года: поздно вечером члены польского посольства наблюдали, как несколько сот стрельцов вышли из Кремля с горящими факелами, затем на дворе Романовых послышались выстрелы, загорелся дом. Позже польские дипломаты выяснили причину опалы: Романовы «усилились и, возможно, снова предполагали заполучить правление в свои руки, что и было справедливо, и при них было достаточно людей, но той ночью великий князь на них напал».

Из любого упоминания Романовых в связи с «воскресшим» царевичем поляки сделали бы однозначные выводы. Какую же биографию Отрепьева предложили официальной Варшаве москвичи. В грамоте, предъявленной послом Посником Огаревым, говорится следующее: «В вашем государстве объявился вор расстрига, а прежде он был дьяконом в Чудовом монастыре и у тамошнего архимандрита в келейниках, из Чудова был взят к патриарху для письма, а когда он был в миру, то отца своего не слушался, впал в ересь, разбивал, крал, играл в кости, пил, несколько раз убегал от отца своего и, наконец, постригся в монахи, не отставши от своего прежнего воровства, от чернокнижества и вызывания духов нечистых. Когда это воровство в нем было найдено, то патриарх с освященным собором осудили его на вечное заточение в Кирилло-Белозерский монастырь, но он с товарищами своими попом Варлаамом и клирошанином Мисаилом Повадиным ушел в Литву».

О Романовых — ни слова. Москва предпочитала представить беглеца человеком, давно известным своим беспутным и предосудительным поведением, скрывшим свое прошлое и бежавшим из России по своим ему одним известным соображениям. Лишь полтора года спустя, уже после смерти Годунова и свержения Самозванца, московское посольство в Польше, посланное новым царем Василием Шуйским, заявило, что свергнутый Гришка «был в холопех у бояр Никитиных детей Романовича и у князя Бориса Черкасского и заворовався, постригся в чернецы». Однако все прочие письменные памятники Смутного времени, когда речь заходит о биографии Самозванца, старательно придерживаются «монастырской» версии, согласно которой Отрепьев действует исключительно вне мира, в стенах различных обителей. «Повесть како отомсти» сообщает, что «Юшка остался после отца своего совсем мал», наученный грамоте матерью, «начал витать в царствующем граде Москве». В 14 лет по совету одного игумена постригся в иноки, после странствования по монастырям начал жить в Чудове, «и по воле настоятеля той честной лавры архимандрита Пафнутия был поставлен в дьяконы… И желая искать и постигать с усердием премудрости богомерзких книг, впал в лютую ересь. А когда жил в царствующем граде Москве, был известен многим из мирских человек, также и властителям и многим инокам». Из Чудова Григорий ушел в Николо-Угрешский монастырь, где «начал в безумии своем возноситься и впал в лютую ересь, как безумный Арий свергся с высоты и со своею премудростью сошел на дно адово». После Никол-Угрешского и костромского Предтеченского монастыря «вновь пришли они (?) в Москву и затем, оставя православную христианскую веру, отбежали в Литву…».

«Пискаревский летописец» сообщает, что Отрепьев постригся в монастыре в Костроме, где пробыл три года, оттуда пошел в Чудов, где «пребываше и безмолвавше года два, и дьяконского чина сподобляется, и после этого начал бражничать и многие грехи творить». Его выгнали вон, он вернулся в Москву, бил челом Иову, «чтобы его пожаловал, велел ему быти у собе, книги писати, в книгохранительницу ходити. И познаша его многие от вельмож… за его книжное сказательство». Но после того как митрополит ростовский Варлаам стал обличать еретика, Отрепьев бежал, по пути посетив царицу Марфу Нагую, которая подарила самозванцу крест своего сына Димитрия.

Согласно «Новому летописцу» родители будущего Самозванца «даше его к Москве на учение грамоте». «Грамота же ему дася не от Бога, но по диаволу сосуд учинишася и бысть зело грамоте горазд и в младости пострижеся в Москве, не вемь где, и приде в Суздаль в Спасский Еуфимьев монастырь». Потом Григорий перебрался в Чудов и был поставлен в диаконы. Ростовский митрополит, который здесь назван Ионой, предупредил патриарха Иова, что «сий чернец диаволу сосуд будет». Донос остался без ответа. Но Иона проявил настойчивость и свои размышления по поводу «сосуда» на этот раз довел до самого царя Бориса. Тот велел дьяку Смирному Васильеву послать Отрепьева на Соловки, но приказ остался невыполненным.