Великий государь - Александр Антонов Страница 9

— И заарканим. — Старый стрелец знал, кто такой Сильвестр, и побаивался его. Потому и не торопился «арканить». — Вот как вызнаем, куда путь держит: ежели пойдёт на Антониево-Сийский — берём в хомут, а нет, так пусть идёт с Богом на все четыре стороны.

Эти слова старого стрельца пришлись по душе Сильвестру. Выходило, что он не больно-то рьяно служил царю Борису.

Лесная дорога, наконец, выбежала на простор и пролегла через огромный луг, по которому изредка поднимались островки кустарника. Прямо перед собой, почти на окоёме, Сильвестр увидел конвой, сопровождающий князя Фёдора, которого гнали, Сильвестр теперь это знал, в Антониево-Сийский монастырь. И подумал ведун, что ему нет нужды следовать за конвоем до реки Сия, а разумнее вернуться в Москву. И когда миновали луг, и сумерки спустились на землю, и кустарник потянулся вдоль дороги, Сильвестр призвал на помощь благих духов и попросил их опустить на землю туманы, окутать её. И они вняли голосу блаженного ведуна. Из кустарников на дорогу, словно молочная река, пополз густой белый туман. Он был такой плотный и так внезапно надвинулся, что Сильвестр вместе с конём растаяли в нём мгновенно. Но он не погнал коня вперёд, а резко свернул в сторону и скрылся за купинами кустарников, замер. Цокот копыт на дороге остался.

Стрельцы в сей миг переполошились. И старый Кузьма крикнул:

— Удерёт, шельмец! Слышишь, помчал?

— Слышу, дядька, слышу!

— Догнать! Схватить! Заарканить! — сполошно кричал Кузьма.

И ретивые стрельцы вслепую помчались неведомо куда.

Сильвестр дождался, когда утихнет стук копыт, повернул коня назад, выехал на луговину и там свернул вправо. Видел он, как ехал лугом, вдали селение на косогоре. Там Сильвестр и решил найти пристанище на ночь.

По летней поре конвой, сопровождающий Фёдора Романова, двигался медленно. В каждом селении, кои изредка попадались на пути, стражники на сутки останавливались, отдыхали сами и давали князю размять ноги. Его выпускали из возка, и он прогуливался час-другой под надзором стражей, а на ночь его вновь сажали на цепь. Князь страдал от унижения, но был терпелив и хранил молчание. К месту назначения конвой добрался лишь к празднику святой иконы Владимирской Божьей Матери. В этот день по дороге, ведущей в Антониево-Сийский монастырь, шли богомольцы. На берегу озера Михайлова они садились в большие лодки, и монахи доставляли их на Антониев остров. Там, в церкви Святой Троицы, звонили колокола, звали христиан на богослужение.

Когда конвой прибыл к монастырю, князь Фёдор выбрался из возка в угнетённом состоянии духа. Его не радовало торжество в честь Богородицы, он не замечал тихой прелести северной природы. Его, сильного и деятельного человека, дальний путь и бездействие довели до отупения. Он не поднимал глаз, не хотел обозреть красу первозданного края. А она здесь торжествовала всюду. Само озеро Михайлово окружали хвойно-берёзовые леса. Но белостволых красавиц было больше, и лес был светел, как храм в праздничный день.

Монастырь едва виднелся вдали. Высились крепостные стены и сторожевые башни по углам, за стенами поднимались две церкви, каменная и деревянная. Кто-то из стрельцов даже позавидовал князю Фёдору, проча ему благую жизнь в монастыре. Но Фёдор не питал надежды на это. Он знал, что ждёт опального вельможу в монашеской среде. Князя посадили в большую лодку-завозню, за вёсла сели стрельцы, ими командовал десятский Матвей. Стрельцы гребли неумело, вразнобой ударяя вёслами по воде, десятский на них зло ругался.

Крутая тоска подступила к самому горлу Фёдора, перехватила дыхание. Увидев вокруг себя зелёные воды, князь почувствовал боль в сердце. Злая воля разрывала его жизнь на две половины, на прошлое, которого у него уже нет, и на будущее, которое лежало во тьме. Всё, что связывало его с Большой землёй, с Москвой, с близкими, оставалось на удаляющемся берегу, а впереди — постриг в монашество, чужое имя, убогая келья — всё, чему противилась его деятельная и общительная натура. И никто не мог открыть князю окно в завтрашний день, никто не мог сказать, сколько лет ему суждено провести в заточении. А то, что ему грозило заточение, а не обычная монашеская жизнь, он знал доподлинно. Стражи во главе с десятским, что были поставлены при нём, везли грамоту Разбойного приказа и повеление царя содержать осуждённого князя Фёдора Романова в оскудении злобном, в каком должно пребывать татю. А царские повеления в монастырях блюлись строго. Так повелось издавна: когда государи преследовали кого и ссылали в монастыри, там им не было милости.

Так оно и было с князем Фёдором. Едва он сошёл на берег, как стражи взяли его за руки, заломили их и при стечении многих богомольцев повели за монастырские стены. Там же десятский Матвей вручил игумену Арефу, который вышел встречать москвитян, грамоту. Ареф прочитал её, печально посмотрел на князя и боярина Фёдора Романова, о роде которого знал многое, и молча направился в церковь. В церкви Ареф распорядился принести ножницы, монашескую сутану, клобук и другую одежду. Ножницы он вручил десятскому Матвею. И тот, мучимый совестью, со словами: «Ты уж меня прости, боярин», не поднимая на князя глаз, велел поставить его на колени. И тут Фёдор проявил непокорство, взбунтовался против насильственного пострижения. Легко оттолкнув от себя стрельцов, бросился бежать из храма, но во вратах храма наткнулся на других стрельцов и в грудь ему была наставлена сабля. Десятский со стрельцами подбежали к нему, схватили и после короткой схватки одолели, повели к амвону, и там Матвей, забыв о муках совести, набросился на Фёдора, занёс ножницы.

Но в сей миг Ареф воскликнул:

— Остановись, воитель!

Матвей удивлённо глянул на игумена:

— О чём скажешь? Обряд нарушаю?

— Нарушаешь, сын мой. Ему слово, — и Ареф показал на Фёдора. — Сын мой, тебе жить в обители, хочешь ли ты моей рукой постриг?

— Милостью прошу, — ответил Фёдор.

— Повторяй же, — повелел Ареф и начал читать обеты нестяжания, целомудрия и послушания.

Князь Фёдор всё послушно повторил и подставил игумену голову. Ареф взял ножницы и отстриг с головы князя пук волос.

— Да нарекаешься отныне, сын мой, именем Филарета. Приемли и не взыщи.

После этого Фёдора переодели в монашеские одежды и повели из церкви в низкое деревянное строение, где располагались монашеские кельи. В конце длинных сеней перед Фёдором распахнули окованную полосами железа дубовую дверь, подтолкнули его в полутёмное помещение и закрыли за ним двери, лишь звякнула дверная задвижка.

И Фёдор-Филарет оказался в келье, похожей на тюремную сидельницу.

В келье не было ни образа, ни лампады. И скудно: скамья, на ней — тюфяк из рядна, набитый мхом — и всё убранство.

Фёдор-Филарет опустился на скамью, прибитую к стене, и застыл, словно мёртвый. Да мёртвый и есть. Потому как дух его был сломлен и растоптан сапогами годуновских стражей. И нетуже в миру Фёдора Никитича Романова, первого российского боярина, князя, племянника царицы Анастасии, первой жены Ивана Великого, а есть инок Филарет человек неведомой впредь судьбы. Осознав всю горечь положения, смирившись с новым именем, Филарет долго сидел без дум и желаний, не ощущая слёз, которые стекали на бороду. Прислонившись к стене, он впал в забытье. Сколько он пробыл во тьме, сие сокрыто, но когда пришёл в себя, то увидел в келье двух старцев-иноков. Они принесли лампаду и образ архангела Михаила, хранителя душ православных христиан. Образ и лампаду они повесили в передний угол на кованые гвозди, зажгли фитилёк лампады, помолились и молча ушли. Но вскоре вернулись, принесли кувшин с водой, ломоть ржаного хлеба, луковицу и соли в деревянной солонке. С Филаретом они так и не заговорили, но пока были в келье, он слышал их монотонное и неразборчивое бормотание молитвы. Исполнив своё дело, они покинули келью. И снова двери были заперты на задвижку.