Рубенс - Мари-Ан Лекуре Страница 99

Больше, чем своей стране, Рубенс принадлежит всемирной истории. Что касается границ политических и художественных, то начиная с ранней юности они не казались ему барьером. Италия, Франция, Испания, с одной стороны, античная история и культура, с другой, манили его новизной и щедро делились с ним своим опытом. Не мысля себе жизни без искусства, он не мог жить и одним искусством. Его занимало все — гуманизм, античная литература, архитектура, естественные науки, общественная деятельность. Он вырвался за рамки своего времени, подобно тому, как пространство в его композициях рвется за пределы рамы, ограничивающей картину. При этом в своей человеческой ипостаси он, конечно, оставался фламандцем — любил порядок во всем, в женщине превыше всего ценил послушную жену и хорошую мать, верил в мудрость точных наук, отдавал должное дружескому застолью и веселой шутке и всем сердцем был привязан к родному Антверпену, алхимики которого, говорят, издавна овладели секретом киновари, чей алый пламень озаряет почти каждое его полотно. Неслучайно в его личном собрании наиболее широко оказался представлен Питер Брейгель Адский. Данью уважения собрату стала рубенсовская «Кермеса», которую сегодня можно видеть в Лувре, созданная автором за один день. Эта картина — одна из редких его уступок художественной и бытовой традиции родной земли, впрочем, тут же и нарушенная. Если у Брейгеля Старшего танцующие парочки, опасно клонясь к земле, тяготеют к центру полотна, то у Рубенса они больше напоминают шары перекати-поля, гонимые ветром вдаль, к самой линии бесцветного горизонта, в котором растворяется пространство картины. Все его искусство насыщено таким множеством «чужих» деталей, что его невозможно свести к выражению духа одной-единственной нации. Возможно, самое большое, что дала ему Фландрия, это тот особенный свет, который, как растворитель для краски, стал основой всего его искусства — искусства метаморфозы. Населяя свои картины мужчинами и женщинами, создавая пейзажи и портреты, он меньше всего стремился к воссозданию точной копии жизни и быта десяти провинций, хотя именно здесь прошли лучшие годы его жизни, хотя именно этой земле и этим людям он верой и правдой служил как общественный деятель. Нет, он не выразитель фламандского духа. Он — герой фламандского народа.

27 мая 1640 года, успев продиктовать последнее завещание, он впал в забытье. Медики Лазар Марки и Антонио Спиноза попытались отворить больному вену. Слух о том, что Рубенс при смерти, быстро разнесся по городу. Для последнего причащения к умирающему вызвали кюре прихода святого Иакова, и тот явился к дому в сопровождении четырехтысячной толпы горожан. На вопрос близких о посмертной часовне Рубенс отвечал, что «если его вдова, совершеннолетний сын и опекуны младших детей сочтут, что он достоин такого памятника, то пусть соорудят часовню, но никаких распоряжений с его стороны не будет; если же они примут такое решение, то пусть повесят в ней картину с изображением Пресвятой Девы с Младенцем Иисусом на руках в окружении сонма святых и установят мраморную статую Пресвятой Девы». 31 мая Жербье писал из Брюсселя: «Господин Питер Рубенс смертельно болен. Лучшие городские лекари пробуют на нем свои таланты». На самом деле Рубенс умер еще накануне: сердце больного не выдержало, и в полдень он отошел, держа в своих руках руки Альберта и Елены.

Похороны состоялись через два дня. «Перед гробом шли священники [церкви святого Иакова] и кафедральный капитул; за ними следовали представители нищенствующих орденов в живописном рубище. Слева и справа от них шестьдесят сирот несли каждый по зажженному факелу. За телом покойного шли родственники великого человека, члены магистратуры, академии живописи, знатные горожане, купцы и богатые буржуа. На всем пути следования кортежа с обеих сторон от него бесконечной толпой стояли жители города». Траурная процессия поднялась вдоль канала Ваппер, затем свернула направо, пересекла площадь Мэйр, где Рубенс жил в детстве, затем двинулась по узенькой улочке, упиравшейся в квадратную ребристую башню под черной крышей церкви святого Иакова. Из портала церкви, распахнутого навстречу знойному дню последнего лета, веяло прохладой. «Внутри церкви хоры от самых сводов до полу были обтянуты черным бархатом, таким же бархатом убрали алтарь. В центре огороженного пространства стоял кенотаф. Все время, пока шла месса, играли музыканты собора Нотр-Дам, и звуки музыки сопровождали пение погребальных псалмов и чтение “Deus irae”. Затем гроб опустили в фамильный склеп Фоурменов». В тот же день тризну по покойному справили в четырех местах: у него дома, в городской ратуше, в Обществе романистов и в гильдии святого Луки. В течение шести недель в церквах города заупокой его души служили ежедневную мессу. 150 служб отстояла братия собора Нотр-Дам, 100 — августинцы, доминиканцы, капуцины, францисканцы и босоногие кармелиты, 50 — беггарды и монахи-францисканцы. 15 раз служили мессу в императорской часовне, 25 раз в Элевейте, 10 в Мехельне.

Картины для Торре де ла Парада так и остались незаконченными. Дописывать их пришлось Эразму Квеллину III.

«Найдется ли в этой великой жизни, столь ясной и чистой, столь блестящей и богатой приключениями, но в то же время столь открытой, столь праведной в самых неожиданных своих поворотах, столь величественной и простой, столь бурной и лишенной мелочности, столь счастливой и плодотворной, — найдется ли в этой жизни хоть малейшее пятно, о котором стоило бы сожалеть?»

1. ПИСЬМО, НАПИСАННОЕ НА ЛАТЫНИ ФИЛИППОМ РУБЕНСОМ СВОЕМУ БРАТУ ПИТЕРУ ПАУЭЛУ ПО СЛУЧАЮ ЕГО ВОЗВРАЩЕНИЯ ИЗ ИСПАНИИ

Питеру Пауэлу, плывущему на корабле

Не так дрожала от ужаса мать фессалийца Ахилла, когда ее сын, разоблаченный хитроумным Улиссом, вступил в жестокую схватку, защищая Менелая, и поспешно двинулся к укрепленным стенам Илиона; меньше трепетала славная своим целомудрием греческая жена Пенелопа, помня об опасностях, что подстерегали ее супруга в беснующихся волнах у мыса Малея, возле скалистых берегов Кифера, в бурном Ионийском море; и тот, что дал свое имя Эгейскому морю, меньше пекся о судьбе дорогого его сердцу Тесея, покинувшего отеческий брег Пирея, дабы принести искупительную жертву душе Андрогея, — чем тревожусь сегодня я, ибо сердце мое гложет страх за тебя, о брат мой, любимый мною более дневного света, за тебя, уносимого в сей миг в легкой скорлупке в просторы Тосканского моря и, увы! обреченного на милость непостоянной стихии! Ревут могучие ветры, неистовствуют волны, послушные пагубной воле злокозненных звезд. О! Да ниспошлет небо вечную муку тому, кто первым вздумал соорудить челн и посмел своим парусом спорить с необъятностью Океана! Ибо с той поры мы сделались игрушкой ветра и волн и пред нами разверзлась пучина внезапной гибели.

Вождь локриан Аякс, тот, что вместе с непобедимым сыном Теламона не раз давал достойный отпор Гектору и фригийским фалангам, доблестный Аякс сгинул в бездне вод и стал добычею береговых птиц. А ты, царь Итаки, разве спасли тебя в Ионическом море твоя хитрость и твой изворотливый ум, превосходившие мудрость любого из смертных? Увы! Все твои уловки, вся твоя проницательность не принесли тебе никакой пользы. Так же и ты, брат мой! Не помогут тебе ни глубочайшие познания в литературе, ни резвость деятельного и живого ума, ни сноровка твоей мудрой руки, умеющей творить восхитительные пейзажи и портреты, достойные кисти Апеллеса.