Рассеянные мысли - Уильям Сомерсет Моэм

Из шести входящих в эту книгу эссе три были напечатаны в журнале «Корнхилл». Еще одно — лекция, прочитанная на философском коллоквиуме в Колумбийском университете, но я переработал ее, чтобы сделать легче для восприятия. Часть последнего эссе публиковалась много лет назад в журнале «Лайф энд леттерз».

У. С. М.

Думаю, сейчас не осталось почти никого, кто знал Огастеса Хейра. Когда вышел мой первый роман, Огастес попросил нашего общего знакомого, младшего каноника собора Святого Павла, пригласить меня на обед, чтобы мы могли познакомиться. Мне тогда только-только исполнилось двадцать четыре года, я был молод и застенчив, но он проникся ко мне теплым чувством, поскольку я, хоть и промолчал весь вечер, слушал его рассуждения с искренним интересом. Вскоре он написал мне письмо с приглашением приехать в его загородное поместье Холмхерст на выходные. Довольно быстро я стал там завсегдатаем.

Поскольку теперь никто так не живет, мне представляется небезынтересным описать его распорядок дня. Ровно в восемь утра горничная в шуршащем платье из набивной ткани и наколке с широкой лентой вносила в комнату чашку чая и два тоненьких кусочка хлеба с маслом и ставила на столик у кровати. Зимой следом за ней являлась другая служанка, тоже в набивном платье, но уже не в таком шуршащем и сияющем; она выгребала из камина вчерашние угли, раскладывала дрова и разжигала огонь. В половине девятого горничная заходила снова, держа в руках маленький бидон горячей воды. Она опорожняла таз, в котором вы слегка ополоснулись накануне вечером, перед тем как лечь в постель, выливала туда содержимое бидона и накрывала полотенцем. Пока она этим занималась, вторая служанка расстилала белую клеенку, чтобы вода не проливалась на ковер, и устанавливала на нее — прямо напротив горящего камина — сидячую ванну. По обе стороны размещались два больших кувшина — с горячей и холодной водой, мыльница на подставке и банное полотенце. Затем горничные удалялись. Нынешнее поколение, наверное, никогда не видело сидячей ванны. Это была круглая лохань около трех футов в диаметре и примерно восемнадцати дюймов глубиной со спинкой, доходившей до лопаток. Снаружи она была покрыта темно-желтой эмалью, а изнутри выкрашена в белый цвет. Поскольку места для ног не хватало, они свисали наружу и, чтобы их помыть, требовалось проявить чудеса гибкости и сноровки. А со спиной дело обстояло и того хуже: ее можно было лишь полить водой из губки. В таком положении не понежишься, вытянувшись во весь рост, как в обычной ванне, и, если отсутствие комфорта лишает вас привычных пятнадцати минут приятных и плодотворных размышлений, то в девять часов, когда звонит звонок к завтраку, вы уже полностью готовы спуститься к столу, и это единственное преимущество данной конструкции.

Огастес обычно уже восседал во главе стола, накрытого для обильного завтрака. Перед ним лежали огромная семейная Библия и молитвенник, переплетенный в черную кожу. Когда он сидел, вид у него был торжественный и, я бы даже сказал, внушительный. Однако стоя Огастес не производил такого впечатления, поскольку у него были короткие ноги и длинный торс, и он выглядел немного странно. Едва только гости рассаживались по местам, в комнату входили слуги. Для них был отведен ряд стульев около буфета, уставленного разной снедью. Кроме превосходной ветчины и парочки холодных фазанов, там располагалось множество накрытых крышками серебряных блюд, под которыми горели синие огоньки спиртовок. Огастес читал молитву. У него был скрипучий, немного металлический голос, и в тоне ясно слышалось, что подшучивать над собой он не позволит никому, даже Богу. Случалось, что кто-то из гостей опаздывал. Провинившийся осторожно открывал дверь и старался как можно незаметнее, на цыпочках, проскользнуть внутрь. Огастес не поднимал глаз от книги, но прекращал чтение на середине фразы и ждал, пока опоздавший сядет, а затем продолжал с того самого места, на котором остановился. В воздухе повисал немой укор. Но на этом все заканчивалось: Огастес больше ни разу не упоминал об опоздании. Прочтя несколько молитв, Огастес переходил к Библии. Он читал намеченные на этот день отрывки и, закончив, произносил:

— А теперь давайте помолимся.

По его знаку мы опускались на колени, гости — на подушечки, слуги — на персидский ковер, и хором читали «Отче наш». Потом все поднимались на ноги, кухарка и прочая прислуга выходили, а горничная вносила чай и кофе, забирала Библию и молитвенник и ставила на их место кофейник и чайник.

Я заметил, что многие из молитв, которые читал Огастес, звучали как-то непривычно. Уже потом я обнаружил, что в молитвеннике, по которому он читал, часть строк аккуратно вымарана. Я спросил его об этом.

— Я вычеркнул все фразы, прославляющие Бога, — ответил он. — Бог, разумеется, джентльмен, а ни одному джентльмену не понравится слушать славословия в свой адрес. Это бестактно, неуместно и вульгарно. Я думаю, такое преувеличенное низкопоклонство для него оскорбительно.

Тогда это замечание показалось мне странным и даже комичным, но со временем я пришел к убеждению, что оно не лишено смысла.

После завтрака Огастес удалялся в свой кабинет для работы над автобиографией, которую тогда писал. Он никогда не курил в доме и не позволял этого гостям, поэтому тем, кому не терпелось выкурить первую трубочку, приходилось выходить на улицу. Хорошо, если дело происходило летом, — можно было посидеть в саду с книгой, но зимой только и оставалось, что прятаться в конюшне.

В час подавали сытный ленч, состоявший из яичницы или макарон, дополненных, если не было остатков вчерашнего обеда, овощами и десертом, и через некоторое время Огастес в темном костюме, черных ботинках, с накрахмаленным воротничком и котелке вел своих гостей на прогулку по окрестностям. Его землевладение было небольшим — значительно меньше сорока акров, но, благодаря искусной планировке, оно представлялось обширным парком в загородном поместье. Проходя, он указывал на изменения, которые внес в архитектуру усадьбы, придававшие дому сходство с тосканской виллой, на спроектированные им самим великолепные виды и деревянные помосты. Я заметил, что, несмотря на нежелание оказывать Богу преувеличенные почести, сам он принимал комплименты гостей весьма благосклонно. Променад обычно заканчивался посещением приюта. Это был небольшой коттедж, в котором Огастес обустроил пансион для женщин благородного происхождения, оказавшихся в стесненных обстоятельствах. Примерно раз в год он приглашал их пожить месяц в его пансионе, оплачивал расходы на дорогу и снабжал дарами полей и ферм. Он интересовался, хорошо ли они устроились и не нуждаются ли в чем-либо. Даже герцогиня, одаривающая арендатора студнем из телячьих ножек и фунтом чая, не смогла бы так изысканно сочетать благодеяние с едва уловимой отчужденностью, существующей между теми, кто оказывает милости, и кто их принимает.

Потом мы возвращались домой и пили чай. К чаю подавали булочки, плюшки, маффины, хлеб с маслом, варенье, кекс простой и кекс с черной смородиной. На это обильное пиршество уходил почти час. За столом Огастес вспоминал детство, говорил о путешествиях и своих многочисленных друзьях. В шесть он удалялся в кабинет писать письма, а когда второй звонок сзывал нас на обед, мы вновь собирались вместе. За обедом прислуживали горничные в черных платьях, белых чепцах и передниках. Подавали суп, рыбу, птицу или дичь и, наконец, сладкое или сыр. К супу и рыбе полагался херес, к дичи — кларет, а к фруктам и орехам — портвейн. После обеда мы возвращались в гостиную. Иногда Огастес читал нам вслух или, если полагал, что подобралась достойная компания, рассказывал нам свои знаменитые истории, а иногда мы играли в невыносимо скучную игру под названием «Халма». С десятым ударом часов Огастес поднимался с кресла, стоявшего подле камина, и проходил в холл, где для нас были приготовлены свечи в серебряных подсвечниках. Он зажигал их, и мы, каждый со своей свечой, шли на второй этаж, где расходились по своим спальням. Рядом с тазиком для умывания стоял бидончик с горячей водой, в очаге весело горело пламя. Читать при свете единственной свечи было трудно, но мне нравилось лежать под балдахином и смотреть на отблески огня до тех пор, пока меня не одолевал сладкий сон юности.